Екатерина грозно свела брови на переносице:

— А я тебе, князь, приказала: читай!

Меншиков вздохнул, продолжал:

— «Усердием нынешних правителей, погрязших во глубине страстей, корыстолюбцев и стяжателей срамных, с бесами и жидовинами сдружившимися, жаждут Россию погубить, в ад ввергнуть. Меншиков-пирожник хочет себя царем сделать, а для того желает дочку свою Марию с внуком Петра Великого — с Петром же, обручить, а нынешнюю государыню Катьку ядовитым мышьяком изводит, отчего уже ныне у ей ноги, как бревна, разбухшие. А после того всех нас, истинно православных, в жидовскую веру перекрестят, у кого чего в хозяйстве имеется, отнимут, а самим ноздри вырвут и на шею ярмо наденут. И об том лишь правители думают, как мошну свою туже набить, а над народом православным издеваться. Неужто поношение сие терпеть будем? Будьте оне прокляты, окаянные, со все ми замыслами лукавыми, блудники и хищники, тати и убийцы, мытари и всякому человеку лицемеры окаянные. Мир вам, православные, и благословение».

Меншиков закончил чтение. Лицо его и шея налились кровью, он грозно выдохнул:

— Где сие обнаружили?

— Лейтенант Преображенского полка Николай Божко, когда с солдатами шел мимо Исаакиевской церкви, заметил, что на паперти читали.

— Под караул кого взяли?

Екатерина вздохнула:

— Пьяного ярыжку, который оглашал, да еще семнадцать человек из слушавших. Остальные разбежались. Темно еще было, после всенощной службы оное случилось.

— Розыск ведут?

— Да, ярыжку спрашивают…

— Ну, дознаюсь до поганцев, каждую жилу отдельно вытащу!

Екатерина, характером нежесткая, несколько отошла сердцем, обиженно поджала губы:

— Откеля про мою болезнь прознали? Кроме тебя да лекарей, никто не ведает.

— А может, и лекаря к воровской грамотке причастны! Нынче верить никому невозможно.

— Садись, Александр Данилыч, за стол. Чай, проголодался за делами государственными…

— Прости, матушка, не до разговения мне. Поспешу в Тайную палату, а уж потом к тебе, к столу.

— Может, светлейший, все ж малость чего скушаешь?

— Не до того, да и в рот ничего не лезет!

Меншиков опрокинул в горло чарку померанцевой и, не закусывая, бросился из дворца.

Меншиков ураганом ворвался в застенок.

Писец испуганно вскочил со своего места, судьи низко поклонились.

На коленях перед столом, разоблаченный до исподнего, со свежими рубцами на ребрах, с кровавым куском кожи, отошедшим от лопатки и обнажившим белую широкую кость, стоял тщедушный мужичишка с жидкой седой бороденкой. Он тупо смотрел мутными глазками на светлейшего.

Меншиков схватил его за волосенки, оторвал от пола, рявкнул:

— Собачье семя, кто подметное письмо тебе дал? Али сам, крысиный потрох, начертал?

Мужичишка, размазывая по щекам сопли, заскулил:

— Кто писал, батюшка, того не ведаю, а лежало оно на ступенях папертных, камушком придавленное, чтоб ветерком не сбросило…

— Врешь, пес шелудивый! Говори, кто дал тебе письмо?

— Истинный крест, из-под камушка по глупости своей вынул, а мужики, что из церкви выходили, стали просить: «Об чем там? Коли грамотке знаешь, прочти праздника светлого ради…» Уговорили меня, глупого, вот я… А тут, батюшка, твои солдатики…

Меншиков глухо сказал:

— Палач, пытай! Светлое Воскресение? Так грех на себя беру. Правду во всякий день ведать угодно Богу.

Из-за дыбы вышел низкорослый безлобый человек с громадной челюстью, одетый в длинную, ниже колен, кумачовую рубаху. Он протянул руку к мужичишке.

Тот расширил зрачки, побежал, побежал от него на коленях, зажался в угол, по дороге разлив ведро с водой, которой окатывают пытаемых, когда те совсем обесчувствят.

Палач выволок мужичишку из угла, тряхнул за подмышки, поставил на ноги, завел руки за спину. Широким кожаным ремнем связал запястья, перебросил длинный конец за высокое, укрепленное под потолком бревно, напружинясь, начал тянуть ремень к себе.

Заскрипел блок, руки стали выворачиваться.

Охнул мужичишка, втягивая живот, вставая на цыпочки, а затем дико захрипел, выпучивая глаза, когда руки вышли из суставов.

Меншиков с ласковостью спросил:

— Ну, кто письмишко дал тебе?

Широко разевая рот, мужичишка простонал:

— Не давал… никто… А повсеместно говорят… де… не по закону царица… правит.

Меншиков дал знак палачу. Тот опустил мужичка на пол, опрокинул ему в рот стакан водки. Мужичишка блаженно прикрыл веки.

Меншиков опять нестрого спросил:

— А кто должен по закону?

— Царевич малолетний Петр… Еще врут, что Меншиков-пирожник вознесся выше всех царей.

Меншиков вздохнул, печально покачал головой и с кислой миной молвил:

— Сей лай мы уже слыхали! — Повернулся к судьям: — Как Светлая неделя пройдет, так сразу же вздернете его прилюдно. И нынче же допрашивайте тех, кто внимал его воровским речам. Тем рвать ноздри, резать язык, клеймить на лбу «вором» и — в соляные рудники.

Судьи с рабской покорностью наклонили головы.

* * *

Уже на другой день подьячие на всех углах выкрикивали: «Того, кто поможет открыть писавшего противные письма, ждет награда в тысячу рублев, а окромя того, коли это холоп или слуга, будет освобожден из крепости, а коли сию важную услугу окажет человек чиновный, то, сверх денег, будет повышен в должности. За укрывательство вора, равно как и за участие, виновные будут преданы казни смертной».

…Толпы любопытных завистливо вздыхали. Они ежедневно часами простаивали возле наградных денег, которые были положены на масляных фонарях: возле церкви Троицы на Петербургской стороне, а другая тысяча — близ церкви Исаакия.

Шли бесконечные предположения: «Куда денет такой несметный капитал тот счастливец, которому он достанется?»

Раза три-четыре желающие получить деньги кричали «Слово и дело», и каждый раз быстро выявлялась их ложность. За что заявители и были нещадно биты.

Истинных виновных так и не отыскалось.

Меншиков ходил как бешеный. Из своих денег уже на третий день он премию поднял до двух тысяч, но — без полезного результата.

И был обнародован новый указ: «Коли виновные сами не объявятся и вообще отысканы не будут, то предать их церковному проклятию».

Людишки, услыхавшие о таком страшном наказании, цепенели от ужаса, а в душе сочувствовали преступнику: не бывает власти, которая была бы мила народу.