Абрамович прикончил концерт — по мнению Даниэля, лучшего слова не подберешь — ариеттой и вариациями из второй и последней части. Но после концерта присутствующие разговаривали не столько о музыке, сколько о совершенно необъяснимом случае с мобильником, главную роль в котором играла судья.

Гости разделились на две партии. С одной стороны, на тех, кто считал непростительным, что донья Сусана не только забыла выключить телефон, но и около минуты не могла его отключить, чем заставила пианиста прервать игру. С другой стороны, на тех, кто пережил нечто подобное и готов был поддержать судью в неприятный момент, причиной которого, без сомнения, была ее собственная рассеянность. Первые, возглавляемые неотразимой Нельси, демонстрировали свое презрение, бросая на донью Сусану ядовитые взгляды — примерно так глядят на пса, написавшего на ковер. Другие подходили к группе, в которой была судья, и пытались утешить ее замечаниями вроде «с каждым бывает» или «забавное воспоминание об этом вечере».

Даниэль, которого хозяин дома поздравил с безупречным выполнением его миссии по переворачиванию нот для эксцентричного пианиста, почти не слышал похвал, озадаченный странным происшествием, свидетелем которого только что стал. Официант с подносом подошел к их группе, но прежде чем кто-нибудь успел взять бокал, прошел дальше. Даниэлю показалось, что официант в последний момент предпочел другую группу, повинуясь почти незаметному кивку хозяина дома.

Не приходилось сомневаться, что, несмотря на поддержку своих сторонников, судья была подавлена случившимся, и ей не стало лучше, пока она не выпила джин с тоником, который Мараньон попросил принести лично для нее.

Прошло около двадцати минут после странного случая с официантом, и судья вдруг почувствовала себя дурно. Первым на это обратил внимание сам Мараньон, предложивший ей подойти поближе к открытому окну — сейчас воздух был насыщен благодатными отрицательными ионами — подышать свежим воздухом.

— Возможно, так подействовал джин с тоником, — сказала судья.

— Может быть, хочешь прилечь? — предложил Мараньон. — Скорее всего, от пережитого стресса у тебя резко упало давление.

— Да, пожалуй, мне стоит прилечь. Меня ноги не держат, и…

Донья Сусана не договорила фразу.

Словно кислород внезапно перестал поступать ей в мозг, она начала крениться, но Мараньон вовремя поддержал ее за спину и не дал упасть.

Уложив судью на помост, Мараньон первым делом заставил отойти десяток любопытных, которые сразу же столпились вокруг бесчувственной женщины, мешая доступу свежего воздуха.

— Отойдите, пожалуйста! Ей нечем дышать! — кричал хозяин дома.

Тут же появился судебный врач Фелипе Понтонес, который, указав Мараньону, что ноги судьи нужно положить повыше, чтобы облегчить приток крови к мозгу, стал отодвигать людей руками, словно служащий токийского метро. Правда, у Понтонеса не было белых перчаток, как у японских полицейских, к тому же действовал он с такой энергией, что было ясно: рано или поздно драки с кем-нибудь из мужчин, которых с такой силой «рассеивает», не миновать.

— Положите ее на бок, — распорядился Понтонес. — Чтобы язык не попал в дыхательное горло.

В какой-то момент, когда Мараньон, следуя указаниям врача, поворачивал судью на правый бок, один из присутствующих в ответ на грубое поведение Понтонеса так толкнул его, что тот с шумом грохнулся на пол.

Увидев это, Мараньон поднял на руки судью, чье лицо оставалось мертвенно-бледным, и сказал своему секретарю, вдруг возникшему из ниоткуда:

— Приготовь машину, Хайме. Я отвезу донью Сусану домой.

Пока Мараньон шел к выходу с бесчувственным телом судьи в руках, напомнив Даниэлю отца девушки, задушенной чудовищем-Франкенштейном, судебный врач Понтонес с ртом, разинутым наподобие человекоподобной черепахи, силился освободиться от человека, весившего в два раза больше и решившего именно сейчас, в присутствии своей жены, преподать ему урок.

Несмотря на то что гроза миновала, в воздухе по-прежнему чувствовалось что-то зловещее.

Инспектор Матеос появился в Отделении музыковедения на следующий день после полного неожиданностей концерта. Он не предупредил Паниагуа о своем визите, поэтому застал его в разгар занятий. Даниэль пытался объяснить студентам, какими критериями руководствуются разные композиторы при выборе тональности произведения. Боковым зрением Паниагуа тут же заметил лицо Матеоса, внимательно всматривавшегося в аудиторию через круглое окошечко в двери, а когда тот приблизился настолько, что стекло затуманилось от его дыхания, Даниэлю вспомнился велоцераптор из «Парка Юрского периода». Полицейский протер рукавом пиджака осевшую на стекле влагу и сделал Даниэлю знак, почти сведя вместе большой и указательный пальцы правой руки, как бы говоря: «Нужно, чтобы ты сделал маленький перерыв».

Но Паниагуа решил не прерывать своих рассуждений:

— В инструментах вроде гитары или скрипки композитор задает тональность настройкой инструмента. В гитаре, например, две из шести струн настроены на ми, потому что эта тональность не только наиболее удобна для музыканта, но и отличается красотой и звучностью. Четыре струны скрипки дают нам ноты соль, ре, ля, ми; неудивительно, что Бетховен создает свой знаменитый Концерт для скрипки в ре мажоре. Иногда композитор склоняется к той или иной тональности из соображений, не имеющих отношения к музыке. «Волшебная флейта» Моцарта написана в ми-бемоль мажоре, поскольку эта тональность имеет три альтерации, а три — число, несущее наибольшую символическую нагрузку для масонов, которым хотел выразить почтение композитор. А сейчас, прошу прощения, мы прервем занятие, меня ждет срочное дело.

Сотело поднял руку, предупредив Паниагуа, что хочет задать ему последний вопрос.

— Хорошо, только быстро, — сказал Даниэль, бросая взгляд в круглое окошко в двери и видя, что Матеос исчез.

— Когда говорят, что есть композиторы, например Бетховен, для которых тональность имеет эмоциональный или психологический скрытый смысл, что именно имеется в виду?

Даниэль начал отвечать, складывая в маленький черный портфель бумаги и книги, которыми пользовался для подготовки занятий на этой неделе:

— Мне кажется, это ясно, разве нет? Например, тональность до минор для Бетховена была связана с эмоциональной бурей, поэтому он использовал ее в Пятой симфонии.

— А не могло быть наоборот? Может, Пятая стала такой бурной, потому что он выбрал тональность до минор?

— Не думаю, — ответил Паниагуа, — ведь в действительности до минор ничего не означает. Точнее, за это время изменился тон настройки, и до минор для композитора двадцать первого века значит совсем не то же, что для композитора века девятнадцатого.

Паниагуа имел в виду наблюдавшуюся с начала XVII века тенденцию настраивать инструменты на все более высокий тон, добиваясь блестящего звучания. Этот обычай изматывал певцов, постоянно вынуждая их все больше напрягаться для исполнения одной и той же мелодии.