Существовала ли высшая власть над всем этим социальным организмом, чьи принципы достигли в конце концов определенного равновесия меж собой, в том климате смешения сакральной и мирской сфер жизни, который устоялся в ту эпоху? Другими словами, понимал ли средневековый человек, что он может искать помощи и получить покровительство сверху? Знал ли он, что им правит такой-то герцог, князь, король, император? Более того, осознавал ли он, что принадлежит к конкретному «государству», «нации», могли отличать их от остального христианского мира? И да и нет. И хотя я рискую удалиться от главного сюжета моей книги, придется остановиться на этом вопросе поподробнее. Хроники повествуют, а иконографические произведения показывают радость народа, у дорожной обочины приветствовавшего возвращение короля Филиппа домой после победы при Бувине, праздники, устроенные по случае торжественного вступления королей в города на протяжении всего XIV века, печаль подданных при вести о смерти их «возлюбленного» государя Карла VI Безумного, преданность Жанны д'Арк «милому дофину». В наше время, когда персонализация высшей власти достигла уровня, сравнимого с эпохой абсолютных монархий в XVII веке, люди стали активно интересоваться прогрессивным «подъемом могущества» королевской или княжеской власти в Европе периода Позднего средневековья. Тогда прибегали к тем же самым средствам, которые ныне используют, чтобы повысить значимость руководителя государства: пропаганде, которую распространяли оплаченные хроники, агенты-исполнители, семейные кланы или сторонники, ритуалы сакрализации. Император, который с X века был немцем, короли Франции, Англии, Кастилии и Сицилии, графы и герцоги Прованса, Бургундии, Каталонии или Милана, даже простые сеньоры таких городов, как Венеция или Флоренция, – все они становились объектом и действующими лицами «королевской религии», поклонения, которое было сродни гражданскому идеалу в античном Риме: правитель всегда хорош собой, силен, справедлив, отважен; он господин земли, защитник простого люда, гарант мира, одновременно меценат и военный предводитель. Он выполнял миссию духовного характера, которую нередко связывал со своей частной жизнью, как в случае с Людовиком Святым; после миропомазания он становился человеком Церкви, которому ему нельзя было отказать ни в верности, ни в налогах. Он практически по сути своей был «добрым королем».

Таким было идеальное представление о короле, которое можно найти в «Королевских зерцалах», произведших сенсацию с XIII века. Но каким в реальности было отношение славного люда к этому далекому государю? В каролингскую эпоху в окружении Карла Великого родилась мысль, особенно после императорской коронации, получить присягу на верность от всех подданных государя: мысль прекрасная, но практически неосуществимая, как и почти все затеи того времени. Если верить анналам, решение было принято и претворено в жизнь; но, учитывая средства коммуникации той эпохи, можно в этом сомневаться. Подобный опыт больше не был повторен, разве что в урезанном виде, когда у знати, напрямую подчинявшейся суверену, требовали принести клятву личной верности, например в Германии около середины XI века. В начале XIV века стали созывать совещательные собрания, которые во Франции ошибочно назвали «Штатами» или «Генеральными штатами»; в Англии и Кастилии вот уже около ста лет устраивали подобные совещания. Но эта практика никоим образом не могла оправдать чаяния третьего сословия, поскольку его представители были задавлены депутатами из духовенства и знати: в лучшем случае представители некоторых городов могли постараться, чтобы их голос услышали, когда предстояло обсуждать вопрос о выделении королю денег. В остальном же считалось, что ордонансы, составленные в церковном или аристократическом окружении суверена, отвечают интересам «народа»: ведь там говорилось о поединках, богохульстве, добропорядочном поведении, труде и милосердии. Эта «демократическая» фикция тем более удивляет, что на временном этапе, который начинается с Черной смерти и заканчивается Реформацией, то есть в 1350-1550-х годах, политические беспорядки и экономические потрясения привели на британских островах, во Франции, империи, Италии и Испании к бурному расцвету веяний индивидуализма и всеобщего протеста. Вот почему сейчас наиболее широким полем для исследований как раз является проблема зарождения понятия «государства», даже «нации», которому вроде бы предстояло стать постаментом для эпохи Нового времени. Остановимся на этих посылках: сомнительно, чтобы представление о «Франции» и о Gallici как уроженцах страны было воспринято всем населением королевства задолго до этого периода. Не стоит обвинять в «измене родине» – как это делали в XIX веке – пикардийского крестьянина, который в 1346 году показал Эдуарду Английскому брод, по которому тот смог переправиться через Сомму перед битвой при Креси. Напротив, этот человек хранил верность сеньору своих мест – английскому королю, ведь тот одновременно был графом Понтье. Когда почти сто лет спустя Жанна д'Арк заявила, что принадлежит к «добрым французам», она хотела сказать к «верноподданным», то есть к тем, что последовал за королем, который и оказался истинным королем Франции; но только ученые люди могли говорить о «Francigeni»; все остальные, крестьяне, купцы и даже сеньоры, называли себя бретонцами, каталонцами, нормандцами или савойцами. Время, когда национальная идея придет в деревню, еще впереди, и я не вижу его на моем горизонте.

Злоупотребления

Человек появился на земле по воле Творца; если он страдает, то виной веление судьбы, которую он не в силах изменить; смирение – его удел. Поскольку он лишен всякой надежды на последующее перевоплощение, выпутываться из положения ему приходится практически одному. Но глухие намеки, которые мы встречаем в литературе, выражение скорби, сквозящее на лице и в жестах персонажей произведений средневековых мастеров, – наглядное свидетельство тому, что человек несовершенен и гармоничное здание мира, веры и любви существовало только в воображении.

Прежде всего, в те времена повсюду царило насилие. Насилие, которое считается неотъемлемой чертой средневековья – и, сожалению, вполне оправданно; странно только, что это обстоятельство так возмущает именно наших современников. Ведь в тысячелетней истории всегда соблазнительно выделить периоды особенного разгула насилия, или, наоборот, его спада. Подобный отбор грешит чистой теорией, кроме того, он, в общем-то, ошибочен, поскольку все наши письменные источники носят аристократический характер и, как следствие, дают искаженную и неполную информацию; обнаружив же сожженный замок, археологи не могут дать определенного ответа, сожгли ли его, или он сгорел сам. Если от одного из столетий средневековья сохранилось мало источников – как, например, от периода с V по VIII век, или X век, – оно приобретает дурную репутацию и выглядит в наших глазах темным веком, dark age, если воспользоваться выражением, которое ввели в оборот за Ла-Маншем. Если же век изобилует источниками и письменными или художественными произведениями, как XIV–XV века, то тут же отделяют плевелы и возносят хвалу хорошему зерну. А между двумя этими периодами – «белый покров церквей», аура школ, постепенное восприятие народной культуры, расцвет морального согласия. Все это придает заманчивый вид XII–XIII векам; и краткий проблеск над IX веком обеспечил Каролингам лестную репутацию. Как в этом, так и в иных случаях, не убаюкиваем мы себя иллюзиями? Об этом тысячелетии, которое я охватил одним взглядом, принято повторять «Какая эпоха!». От одного конца этого периода до другого восклицание будет служить путеводной нитью; крики радости, тревоги, ненависти или любви: «Ноэль!», «Караул!», «Бей!», «Матерь Божья!», не считая сквернословия и божбы, брани, где смешивается имя Господа, Отца или Сына, как, например, неизбежные «Майн Готт» или «Год Дам», из-за которых в народном словаре Франции появились клички немцев – «майнготы», и англичан – «годены».