Гарав промолчал.

Он смотрел вокруг — на сырой мрачный город, словно выросший из камня. На людей на улицах. И узнавал Форност. Переделанный злым волшебником, но — Форност, нуменорский город.

Построенный Ангмаром Карн Дум был извращённым воспоминанием о его молодости и о Нуменоре.

Ангмар никуда не мог уйти от себя. И, наверное, за это ненавидел нуменорцев ещё сильней.

* * *

После обеда Тарик куда-то ушёл, сказав, что Гарав может отдохнуть три часа, «потом опять поедем». Мальчишка кивнул, поблагодарил. Поднялся в комнату.

Ставни были закрыты, горела лампа. Если её потушить — станет темно. Но Гарав устал — слишком устал, чтобы думать про темноту и свет. И про странный сон. «Усну и при лампе», — подумал он, снял перевязи, сапоги, расстегнул куртку и повалился на кровать, думая об одном: поспать.

Прозвонили колокольчики. Где-то открылась дверь, послышались легкие, но отчётливые шаги — шаги по каменному полу в невидимой огромной зале, рождавшие эхо… Приподнявшись на локтях, мальчишка со страхом следил за тем, как трепещет пламя лампы. Потом оно дрогнуло особенно сильно — но тут же вытянулось вверх и застыло, как лезвие кинжала.

От облегчения Гарав громко задышал ртом. Вытянулся на ложе. Холод отступил — стало жарко, хотя мальчишка понимал, что это ненадолго.

А потом лампа потухла.

Не так, как будто на него дунули. А так, как будто пламя погасила огромная, нечувствительная к ожогам рука.

«Здравствуй, Гарав», — сказала темнота, усаживаясь рядом. С другой стороны трясся, ныл и жмурился Страх — немой свидетель, надеющийся на одно: что ЕГО не заметят.

Вчера ночью… в том сне, который, как оказалось, был не сон… страшная красавица, сидя рядом со сжавшимся в комок мальчиком, просто и даже весело рассказала, чего она ждёт от людей.

Гарав всё утро надеялся, что это сон…

«…Я буду думать про ребят, — подумал Гарав. Что-то холодное коснулось плеча… рёбер… шеи — там, где была рядом кровь артерии. — Нет. Я их предал. Тогда я буду думать про Мэлет. Сейчас можно. Сейчас нужно».

— Уйди, гадина, — процедил он. — Сейчас всё ещё день. И вообще это был сон.

Тьма ласкала его — нежно и любяще.

«Сон? Нет, мальчик… И тут нет дня. Тут всегда ночь, — возразила она. — Да, по большому счёту тут ВЕЗДЕ и ВСЕГДА ночь, мальчик. Ночь, в которой Я хозяйка… Я, Ломион Мелиссэ, которая древнее не только этого замка — этих гор… Я могу всё. Я видела когда-то мир, в котором не было Арды. Хочешь, я приму облик, который тебе будет приятен? Облик твоей девочки? Эльфийки? Я не такая злая, как иногда думают люди. Зло, добро — какая глупость… Я просто живу, как хочу».

Снова губы… Гарав ответил на поцелуй. Тьма коснулась его волос.

«Ты только согласись, — предложила она. — Тебя найдут тут мёртвым и позавидуют тому, что увидят на твоём лице. Я получу своё, а ты… ты уйдёшь от мучений и от сомнений, и от душевных, и от физических… Ведь ты знаешь, что тоски не избыть. Так чего ждать? Согласись».

Лёгкая прохладная ладонь погладила щёки мальчика. Прикосновение было отвратительным и приятным.

— Зачем тебе моё согласие? — спросил Гарав. — Разве ты спрашиваешь согласия?

«Иногда, — прошептала темнота. — Иногда приходится».

— Приходится? — Гарав снова ответил на поцелуй — долгий и глубокий, как ночь в подземелье, которая никогда не кончается. — Почему приходится?

«Ты очень хитрый, мальчик, — засмеялась темнота, отстраняясь. — Ты не говоришь „да“, ты не отвергаешь моих ласк и спрашиваешь, спрашиваешь… Ну что ж. Я уйду. И приду, когда ЗА ТЕБЯ НЕКОМУ БУДЕТ ПРОСИТЬ. И тогда я буду пить тебя понемножку, неспешно… и ты будешь очень хотеть, чтобы тебя отвели на пытку — К ЛЮДЯМ. Оставайся и жди».

Она провела по груди Гарава, ниже… слегка нажала на пресс…

— Пошла прочь, б…дь, — сказал Гарав по-русски.

Холодный смех ушёл куда-то в сторону. И внезапно Гарав, привстав, окликнул её:

— Ломион! Ломион Мелиссэ!

Лицо в паутинном обрамлении тумана вернулось.

«Да, мальчик».

— А что ты можешь дать мне взамен? — спросил Гарав и сел, скрестив ноги. Страх внезапно отхлынул. — Только смерть?

«Почему, — удивилось существо. — Если мы договоримся, ты можешь получить и жизнь (но разве ты не кричал, что не хочешь жить?), и многое другое».

— Что? — в упор спросил Гарав.

«Да почти всё, — отозвалась Ломион Мелиссэ. И отдалилась, пошла к стене. Лишь сказала через плечо: — Ведь когда-то меня звали Мэлет. Майа Мэлет. Надумаешь — позови, и я приду».

Мальчишка опрокинулся на постель, зажимая уши и зажмурив глаза. Но лицо — слова о сделке — и внезапно возникшая страшная песня не смутились этим. Гарав продолжал видеть и слышать.

Цепочкой неги

Иду к тебе, моя душа…

Немного снега —

А может, тем и хороша?

Прохладным ядом

Ты зашипишь, коснувшись острия…

Прошу: «Не надо!»

Слова излишни, где лишь любовь нужна…

…Осколок сердца о стекло.

Не пролей вино.

Уже становится тепло?

Всё моё — твоё…

И разговор безмолвных рук,

хрустальный звон —

И робкий стук…

Привычной сказкой

Рассвет встречаю и закат.

Умелой лаской

Ты будешь снова мною взят…

И вечный голод…

Моя душа твоей души

Откроет полог

Желанной нежностью в тиши…

…Осколок сердца о стекло.

Не пролей вино.

Уже становится тепло?

Всё моё — твоё…

И разговор безмолвных рук,

хрустальный звон —

И робкий стук…

Ты жаден — словно

Как в первый час, как в первый раз…

Но я условно

Не открываю твоих глаз…

Огнём нечистым

Мы вены вновь переплетём —

Твой взгляд лучистый

Утонет в мареве моём…

…Осколок сердца о стекло.

Не пролей вино.

Уже становится тепло?

Всё моё — твоё…

И разговор безмолвных рук,

хрустальный звон —

И робкий стук…

Ты — моя нежность,

Распятый, как сердце,

На огненном сполохе крови моей!

Ты согреваешься бархатным зверем,

В лапах сжимая обрывки теней!

Ты для меня — исключенье из правил…

Я — твой последний несломленный гений…

Ты захотел — и я небо оставил,

Я захотел — ты любви моей пленный…