Вальс слышит шум приближающихся шагов, а затем железный скрежет ключа в скважине. Опять к нему идут, сейчас опять начнут на него напирать. Он, как всегда, будет молчать. Даст поучать и оскорблять себя, ничего не возражая. Этот мелкий иезуитишка выводит его из себя. Но на сей раз пришел не отец Феррандо. По крайней мере, из-за двери слышится не его голос, а кого-то другого – более мрачный и более глухой, хотя, судя по всему, этот голос тоже принадлежит священнику. Вальс слышит, как тот что-то говорит тюремщику, но что именно, разобрать не может. Видимо, решили, что лучше будет, чтобы кто-нибудь еще, кроме отца Феррандо, попытался его уломать: а вдруг да новому священнику больше повезет или у него окажется больше вдохновения! Вальс привык к каверзным вопросам. Ему уже невыносимо слышать, что он омерзителен хотя бы потому, что он еврей, и что евреи убили Христа. Потому-то он будет всегда виноват. Как будто сам Христос и апостолы католической церкви не были евреями, как будто они родились неизвестно от кого. «Отрицать добродетели еврейского народа – это все равно что отрицать добродетели христиан, – сказал он отцу Феррандо в прошлый раз. – Откуда взяться христианам, как не от евреев? Откуда взяться новой вере, как не от старой?»

Отца Феррандо приводит в отчаяние этот человек, который обо всем имеет ясное суждение, говорит мало, прежде чем ответить, молчит несколько секунд, а в последний визит иезуита объяснил тому причину своего немногословия, сказав, что никогда еще не раскаялся в своем молчании, но много раз сетовал на изреченное им. «Прежде чем я открою рот, я – хозяин своих слов. После того, как их произнес, я становлюсь их рабом».

Отец Феррандо заявил инквизитору, что предпочитает заняться не Вальсом, а Консулом. У того душа больше открыта милости Господней, так же как у Вальерьолы и у Марти… Но отец Феррандо даже не догадывается, что его отказ от заключенного обернется против него и будет немедленно использован его соперником. Едва новость доходит до сведения отца Аменгуала, как тот не мешкая предлагает святому суду свою помощь. Инквизитор, чтобы отделаться от него, говорит, что ему эта идея нравится и почему бы отцу Аменгуалу не попробовать… Оба священника, занимающиеся заключенными, сбились с ног от нескончаемой работы, особенно когда начали арестовывать и других жителей Сежеля, которые хоть и не участвовали в побеге, все же давали повод для подозрений. Тюрьма переполнена. Инквизиторы не поспевают с допросами, но хотят завершить процессы поскорее. Визит королевы должен совпасть с первым ауто-да-фе во что бы то ни стало. «Вам, должно быть, известно, ваше преподобие, что я как раз пишу книгу о победе христианской веры над еретиками и хотел бы получить свидетельства и документы из первых рук… Побеседовать с Вальсом мне было бы как нельзя кстати. Я надеюсь, что, с Божьей помощью, мне удастся обратить его в нашу веру…»

Отец Феррандо, узнав, что инквизитор дал отцу Аменгуалу placet[134], пришел в полное негодование. В монастыре говорили, что он рвет и мечет и даже проклинает соперника. Его угрозы не возымели никакого действия: Аменгуал нагло вторгся в его епархию! И расположился рядом с ним как ни в чем не бывало, хотя и уверял, что каждый должен заниматься своим делом. Правда, потом добавил безо всякого стыда, что кто смел, тот и съел… Отца Аменгуал никто еще не видел таким довольным, как в последние дни. Отцу Феррандо казалось, что его просто преследуют неудачи, а противнику везет как никогда. До него даже докатились слухи, что наместник короля, его племянник и члены суда от души потешались над ним, читая некоторые абзацы книги о сестре Норете, и именно те, которые ему казались наиболее вдохновенными:

Jesús Sacramentado desde el Sagrario le tiró unas naranjitas, como hacen los enamorades de la tierra, i ella las recibió sobre su regazo con beata unción. Después se le aparecieron los santos ángeles capitaneados por su Custodio y le dieron confitura de moras, la cual, por ser debida a celestiales manos, sabía de manera distinta a la que todos conocemos. Dicha confitura fue como el manà del desierto, alimento seràfico para Sor Noreta, dulce compensación angélica de sus ayunos y penitencies[135].

По счастью, очередное заседание тертульи было отложено до конца лета, а не то неизвестно, с каким лицом должен бы был встретить отец Феррандо дона Себастья: то ли скорчив кислую мину и давая понять, что знает о его насмешках, то ли, по обыкновению, без особого выражения, не обращая на Палоу никакого внимания. Эта отсрочка позволила судебному следователю сберечь массу времени, что особенно важно теперь, когда он завален работой, а вражда между ним и отцом Феррандо дошла до того, что они перестали разговаривать друг с другом. Впрочем, и летописец Анжелат предпочел бы переждать горячую пору, тем более что он с головой ушел в «Памятную записку», каковую, получив субсидии от Сьютат, должен был представить Ее Величеству королеве в день ее приезда на остров. Честно признаться, ему, конечно, жаль четырех куарто, приготовляемых кларисками, потому что ведь, что ни говори, а вкуснее их не найдешь нигде. Себастья Палоу, напротив, вовсе не рвется на собрания тертульи, поскольку на них никак не обойтись без отца Аменгуала, занудного, как жук-точильщик. Впрочем, сему иезуиту тоже не жаль собраний. «Останется больше времени, чтобы писать. Это будет мое величайшее сочинение. Нельзя упустить такой шанс, посланный мне самой судьбой…»

Они задержались у входа в камеру, разговаривая. Может, о нем? Вальс слышит, как тюремщик вставляет ключ в скважину. Когда дверь со скрежетом открывается, раввин, уже привыкнув к полумраку, вглядывается в незнакомца. Нет, это костлявое лицо, глубоко посаженные глаза и пухлые губы ему ни о чем не говорят. По сутане он понимает, что перед ним еще один иезуит. Вальса удивляет, что в правой руке пришедший держит чернильницу и перо, а под мышкой – папку. Заключенный, привыкший молчать, ждет, не произнося ни слова, пока иезуит заговорит. Но тот тоже молчит. Лишь смотрит на него с полуулыбкой, а затем не может скрыть своего недовольства. Наконец их представляет друг другу тюремщик, а затем разворачивается, чтобы выйти.

– Ты не мог бы оставить дверь открытой? – просит священник. – Здесь такая вонь! – добавляет он, прикрывая нос свободной рукой.

– Это не положено, ваше преподобие. Я стою рядом. Когда вы захотите уйти, позовите, и я вас выпущу.

Вальсу совершенно не нравится этот человек, не способный ни секунды потерпеть неприятный запах в его камере, хотя здесь пахнет так же, как в остальных застенках. Его подстилка была мокрой от мочи, пота и крови, уже когда он сюда вошел, и ее, разумеется, никто не поменял. В углу стоит таз с его испражнениями, который выносят лишь один раз в неделю. Конечно, здесь стоит резкий и густой запах человеческих выделений. Тюремщик принес для отца Аменгаула стул.