Чары на ветер были известны в русском чернокнижии еще в XVI столетии. Курбский, участник славы царя Иоанна Грозного, описывая Казанскую битву, говорит, что казанские татары, желая очаровать русскую рать, навевали ветры со своей стены.

Люди, которые плохо знали русскую народную жизнь, обвиняли Курбского за это известие. Действительно ли существуют чары на ветер? Стоит только заговорить с первым русским селянином, и сотни примеров будут перед глазами. В селах говорят, что какой-то пчельник научил чародеев этому ремеслу, когда отроившиеся пчелы улетали к соседям; но, рассматривая применение чар на ветер к разным случаям, видно, что они были занесены к нам с чужой стороны. Кажется, без всякого сомнения, можно предполагать, что чары на ветер изобретены казанскими чародеями.

Желая отомстить своему врагу, поселяне отправляются к чародею, рассказывают свою обиду, просят его почаровать на ветер. Чародей, получивши подарки: вино, деньги, холстину, спрашивает: «В какой стороне живет твой супостат?» – «Вот в этой стороне, – говорит обиженный, – живет мой супостат!» Выходят вместе на дорогу, и оба смотрят: есть ли туда попутный ветер? Если есть ветер, тогда приступают к совершению обряда. Обиженный поселянин берет с дороги снег или пыль, смотря по времени года, и отдает с поклоном чародею. Этот, принявши пыль, бросает на ветер, приговаривая проклятие: «Кулла, Кулла! Ослепи (такого-то), черные, вороные, голубые, карие, белые, красные очи. Раздуй его утробу толще угольной ямы, засуши его тело тоньше луговой травы, умори его скорее змеи-медяницы».

Проговорив проклятие, чародей глубоко задумывается, потом рассказывает приметы и место, куда долетели его чары; уверяет, что корчило этого человека, что он лишался зрения, что раздувался своей утробою, что начал чахнуть, что теперь томится недугом смертным.

Поселяне убеждены, что если их враг попадется под проклятие чародея, то он непременно будет жертвою чарования. Но так как этого на самом деле не бывает, то всегда утешают себя тем, что на эти чары попался посторонний человек, сходный лицом и всеми приметами с его врагом. Вероятно, что извинения высказываются и самими чародеями в оправдание своего обмана. Доверие и настроенное к чудесам воображение составляют основу этого чарования. Зная простоту поселян, их доверие ко всему чудесному, мы не должны удивляться, что они позволяют себя обманывать чародеям.

Был в свое время великий чародей Брюс. Много хитростей знал и делал он; додумался и до того, что хотел живого человека сотворить. Заперся он в отдельном доме, никого к себе не впускает, – никто не ведал, что он там делает, а он мастерил живого человека. Совсем сготовил – из цветов – тело женское; как быть, – оставалось только душу вложить, и это от его рук не отбилось бы, да на его беду – подсмотрела в щелочку жена Брюса и, как увидела свою соперницу, вышибла дверь, ворвалась в хоромы, ударила сделанную из цветов девушку, и та разрушилась.

Ты вот возьми, к примеру, насыпь на стол гороха и спроси его, Брюса: сколько тут, мол, горошин? – а он только взглянет и скажет: вот сколько, и не обочтется ни одной горошиной… Да что? Он только взглянет – и скажет, сколько есть звезд на небеси!..

Такой арихметчик был Брюс, министр царский, при батюшке Петре Великом. Да мало ли еще что знал этот Брюс: он знал все травы тайные и камни чудные, составы разные из них делал, воду даже живую произвел, т. е. такую воду, что мертвого, совсем мертвого человека, живым и молодым делает…

Да пробы-то этакой никто отведать не хотел; ведь тут надо было сначала человека живого разрубить на части, а всякий думал: «Ну, как он разрубить-то разрубит, а сложить да жизнь дать опять не сумеет?» Уж сколько он там ни обещал серебра и злата, никто не взял, все боялись…

Думал Брюс, думал и очень грустен стал; не ест, не пьет, не спит. «Что ж это, – говорит, – я воду этакую чудную произвел, и всяк ею попользоваться боится. Я им, дуракам, покажу, что тут бояться нечего».

И призвал он к себе своего слугу верного, турецкого раба пленного, и говорит: «Слуга мой верный, раб бессловесный, сослужи ты мне важную службу. Я тебя награжу по заслуге твоей. Возьми ты мой меч острый, и пойдем со мной в зеленый сад. Разруби ты меня этим мечом острым, сначала вдоль, а потом – поперек. Положи ты меня на землю, зарой навозом и поливай вот из этой скляночки три дня и три ночи, а на четвертый день откопай меня: увидишь, что будет. Да смотри, никому об этом ничего не говори».

Пошли они в сад. Раб турецкий все сделал, как ему было велено.

Вот проходит день, проходит другой. Раб поливает Брюса живой водой. Вот наступает и третий день, воды уж немного осталось. Страшно отчего-то стало рабу, а он все поливает.

Только понадобился для чего-то государю-царю министр Брюс: «Позвать его!» Ищут, бегают, ездят, спрашивают: где Брюс, где Брюс – царь требует. Никто не знает, где он. Царь приезжает за ним прямо в дом его. Спрашивают холопов, где барин. Никто не знает. «Позовите, – говорит, – ко мне раба турецкого: он должен знать».

Позвали. «Где барин твой, мой верный министр? – грозно спрашивает царь. – Говори, а не то сию минуту голову тебе снесу».

Раб затрясся, бух царю в ноги: так и так… И повел он царя в сад, раскопал навоз. Глядят: тело Брюсово уж совсем срослось и ран не видно. Он раскинул руки, как сонный, уж дышит, и румянец играет на лице. «Это нечистое дело», – сказал гневно царь. Велел снова разрубить Брюса и закопать в землю.

Досель говорят, худо от еретиков было, сохрани Бог, как худо. Давно это было. После того как Христос по земле прошел, – еретикам ход усекло, вся нечисть разбежалась; а то было время: только солнце за лес село, – не оставайся один на улице: беда!.. Да и в избу ползут. Из-за того у изб все волоковые окна были. Как солнце за лес – и оконце закрывают. Волоковые окна еще и мы у старинных изб помним: такие маленькие были – человеку пролезть нельзя было.

Этак один мужик не поспел днем домой попасть. Идет по лесу, глядь – а из-за сосен еретик и выглядывает. Вот он скорее на сосну да к самой вершине… А еретик под сосну: не лезет, а ухватился да зубами подгрызает – только зубы щелкают, только щепки летят… Сидит мужичок на сосне, на самой вершине, да молитвы читает, всех святых перебирает; а еретик грызет сосну – только щепы летят. Долго мужик сидел на сосне, долго плакал и молился, а еретик не уходил, все сосну подгрызал. Уж сосна закачалась – не толсто, стало быть, грызть оставалось… Запел петух где-то – и еретик убежал ли скрозь землю прошел. А мужик уж утром слез с сосны.

Вот какое тогда времечко было!