Я бы пригласил ее на свидание. В ней есть искра. Это видно. Она почти разгорелась, прежде чем женщина вспомнила о пистолете. Видно, как искра мерцает. Она то один человек, то другой: вот она живая, умная, помнящая, потом бах – и сидит на кухне, заваленной грязными тарелками, стойка испещрена кофейными кругами, а за столом устроился коп с ручной пушкой.

Зажигаю новую сигарету.

– Вы скучаете по процедурам?

Она смотрит на дочь, протягивает руки.

– Нет. Ни капельки.

Девочка снова карабкается к матери на колени.

Я выпускаю изо рта струйку дыма.

– Но вы знали, что ничего не выйдет. Это безумие. Вам приходится отказываться от процедур, приходится искать донора спермы, который тоже готов отказаться от омоложения, а значит, два человека убивают себя ради ребенка. Приходится рожать в одиночестве, потом держать ребенка в тайне, а в конце концов вам потребуется удостоверение личности, чтобы он мог начать процедуры, потому что никто не возьмет пациента без документов. Вы знали, что ничего не получится. Но все же сделали это.

Она хмурится:

– Я бы справилась.

– Но вы не справились.

Бах . Снова на кухне. Она горбится на стуле, прижимая к себе дочь.

– Тогда почему бы вам не поторопиться и не покончить с этим?

Я пожимаю плечами.

– Мне просто было любопытно, о чем вы, производители, думаете.

Она смотрит на меня. Пристально. Гневно.

– Знаете, о чем я думаю? Я думаю, нам нужно что‑то новое. Я прожила сто восемнадцать лет и думаю, что это не мое. Я думаю, что хочу ребенка, хочу видеть то, что видит она, и узнавать то, что узнает она, то, чего я никогда не видела, потому что это что‑то новое. Наконец‑то что‑то новое. Мне нравится смотреть на мир ее глазами, а не мертвыми глазами таких, как вы.

– У меня не мертвые глаза.

– Посмотрите в зеркало. У вас у всех мертвые глаза.

– Мне сто пятьдесят, и я чувствую себя так же прекрасно, как в первый день.

– Спорим, вы этого даже не помните? Никто не помнит. – Она снова смотрит на пушку, но переводит взгляд на меня. – А я помню. Теперь. И так намного лучше. В тысячу раз лучше, чем жить вечно.

Я морщусь.

– Возродиться в своем ребенке и все такое?

– Вам не понять. Никому из вас.

Я отвожу взгляд. Не знаю почему. Это у меня есть пистолет. Я контролирую ситуацию. Но она смотрит, и от этих слов у меня внутри что‑то шевелится. Обладай я воображением, сказал бы, что это кусочек древней, первобытной обезьяны пытается выбраться из грязи и подать голос. Кусочек твари, которыми мы были прежде. Я смотрю на ребенка – на девочку, – и она смотрит на меня в ответ. Интересно, они все умеют проделывать фокус со шляпой, или этот экземпляр особенный? Всем ли нравится надевать шляпы на голову своему убийце? Девочка улыбается мне и вновь прячет голову под руку матери. Женщина пожирает глазами пистолет.

– Хотите застрелить меня? – спрашиваю я.

Она поднимает взгляд.

– Нет.

Я слабо улыбаюсь.

– Да ладно, скажите правду.

Женщина прищуривается.

– Я бы снесла вам башку, если бы могла.

Внезапно я чувствую непреодолимую усталость. Мне на все плевать. Меня тошнит от грязной кухни, и темных комнат, и зловония самодельных подгузников. Я толкаю гранж, придвигаю ближе к женщине.

– Вперед. Хотите уничтожить старую жизнь, чтобы сохранить новую, мимолетную? Я буду жить вечно, а эта малышка протянет не больше семидесяти лет, даже если ей повезет – чего не случится. Вы сами уже почти мертвы. Но вам хочется забрать и мою жизнь? – Я словно балансирую на краю обрыва. Вокруг бурлят вероятности. – Стреляйте.

– Что вы имеете в виду?

– Я даю вам ваш выстрел. Хотите попробовать? Это ваш шанс.

Я подталкиваю гранж чуть ближе, соблазняя ее. Мое тело трепещет. Голова кажется легкой, почти кружится. Адреналин кипит в венах. Я придвигаю гранж еще ближе и не знаю, стану ли бороться за пистолет или просто уступлю его ей.

– Вот ваш шанс.

Она действует внезапно.

Кидается на стол. Ребенок вылетает из рук. Ее пальцы касаются пистолета в тот самый момент, когда я отдергиваю его. Она тянется снова, царапает стол скрюченными пальцами. Я отпрыгиваю, переворачиваю стул. Выхожу из зоны досягаемости. Она отчаянно тянется к пушке растопыренными пальцами, хотя знает уже, что проиграла. Я нацеливаю гранж на нее.

Она смотрит на меня, потом роняет голову на стол и всхлипывает.

Девочка тоже плачет. Сидит на полу и ревет, маленькое личико исказилось и покраснело, ревет вместе с матерью, которая вложила в прыжок за моим пистолетом все: все свои надежды и годы тайной самоотверженности, всю потребность защищать свое потомство – все. А теперь распласталась на грязном столе и плачет, и ее дочь воет на полу. Девочка кричит и кричит.

Я навожу гранж на ребенка. Отличная мишень. Она визжит и тянет ручонки к матери, но не встает. Только тянет ручонки в ожидании, когда ее поднимет и приласкает женщина, у которой ничего не осталось. Для нее не существует ни меня, ни пистолета. Один быстрый выстрел – и готово, красная дыра во лбу и мозги на стене, совсем как спагетти; плач прекратится, останется только запах жженого пороха и вызов уборщиков.

Но я не стреляю.

Я прячу пистолет в кобуру и шагаю к двери, оставляя им их плач, их грязь и их жизни.

Снаружи снова идет дождь. Толстые водяные канаты летят с карнизов и разбиваются о землю. Джунгли дрожат от обезьяньей трескотни. Я поднимаю воротник и поправляю шляпу. Плач становится почти неслышным.

Может, они и справятся. Все бывает. Может, девочка доживет до восемнадцати, пройдет процедуры на черном рынке и проживет полторы сотни лет. Скорее всего через полгода, или год, или два, или десять в дверь вломится коп и прихлопнет ребенка. Но это буду не я.

Бегу к патрульной машине, разбрызгивая грязь, воду и листья. И впервые за долгое время дождь отдает свежестью.

Мачете блестели на полу склада, отражая красное сияние джута, тамаринда и энергетических пружин. Теперь они кишели повсюду – люди в зеленых головных повязках, с их боевыми кличами и влажными, влажными лезвиями. Их крики эхом разносились по складу и улице. Сын номер один уже ушел. Нефритовый Цветок он найти не мог, сколько бы ни набирал номер ее телефона. Лица его дочерей были рассечены, точно пораженный пузырчатой ржой дуриан.

Пожары неудержимо множились. Вокруг клубами вздымался черный дым. Он бежал через офисы своего склада, мимо компьютеров в футлярах из тикового дерева с железными педалями, мимо груд пепла, где его клерки ночью сжигали папки с документацией, уничтожая имена людей, которые помогали «Трем выгодным возможностям».