– Достоевский был гений, – возразил заведующий.

Спустя несколько дней Соловьев прибегнул еще к одной возможности. В московской и петербургской газетах объявлений он опубликовал краткое обращение к Лизе и просьбу позвонить (указывался телефон). В последовавшие за публикацией дни звонков было довольно много. Звонили четыре Лизы, из них две – Ларионовы. Звонила Таисия Ларионова, сказавшая, что готова при необходимости отзываться на Лизу. Звонила женщина, не назвавшая своего имени. Она предложила приобрести со скидкой порцию Гербалайфа. Примерно через неделю звонки прекратились.

Всю силу своего стремления к Лизе, всю обиду, накопившуюся за время бесплодных поисков, Соловьев направил на диссертационное исследование о генерале. Так много и страстно он еще никогда не работал. Он находил документ за документом, но это ни на шаг не приближало его к Лизе. Поймав себя на этой мысли, Соловьев понял, что на такое приближение он подсознательно надеялся. Почему?

В один из дней он столкнулся в институтском коридоре с Темрюковичем.

– Вы, кажется, занимаетесь генералом Ларионовым? – спросил Темрюкович.

– Занимаюсь, – подтвердил Соловьев.

Он сделал несколько шагов навстречу Темрюковичу.

– В свое время я читал один фольклорный текст, – сказал Темрюкович. – И мне пришла в голову странная мысль: а не связан ли он с генералом?

Темрюкович замолчал. Соловьев не мог ни подтвердить мысль академика, ни даже ее опровергнуть. Он мог лишь уважительно кивнуть. Темрюкович подошел к нему вплотную, и Соловьев ощутил его испорченный выдох.

– Как вы относитесь к странным мыслям? – спросил Темрюкович.

– Хорошо… – Соловьев слегка отодвинулся. – А вы не помните, где встречали этот текст?

– Где встречал? – неожиданно захохотал Темрюкович. – Не помню ли я? Ну конечно, помню: Полный свод русского фольклора. Записи 1982 года. Второй полутом. Страница, предположительно, девяносто пятая и далее.

Лицо Темрюковича стало грустным. Он медленно повернулся и пошел по коридору.

«Может быть, мое указание этому юноше поможет», – услышал Соловьев.

Вопреки предположению академика, в полезности полученных сведений юноша сомневался. Но, оказавшись в Публичной библиотеке, вспомнил о них и решил посмотреть Полный свод русского фольклора. Каково же было его удивление, когда во втором полутоме записей 1982 года он и в самом деле обнаружил упоминавшийся Темрюковичем текст. Начинался он, в полном соответствии со ссылкой, на странице 95-й, а оканчивался на 104-й. Записан он был участниками фольклорной экспедиции со слов Тимофея Жженки, восьмидесяти девяти лет, жителя деревни Березовая Гать Новгород-Северского района Черниговской области.

Участникам фольклорной экспедиции Тимофей Жженка рассказывал о событиях какой-то давней войны. В примечаниях к тексту говорилось о невозможности (как то обычно и бывает в фольклоре) выяснить, о какой, собственно, войне идет речь. Время действия издатели были склонны рассматривать как эпическое, хотя при этом честно отмечали, что для такого вывода имеется определенное препятствие.

Имелось в виду упоминание железной дороги, в эпических текстах, как правило, отсутствующее. Более того, повествование открывалось несвойственным фольклору указанием железнодорожной станции – Гнаденфельд, – где и развернулись описываемые события. Уже одно это название заставило Соловьева обеими руками вцепиться в тисненый переплет Полного свода русского фольклора.

В причудливых диалектных выражениях Тимофей Жженка описывал летнюю ночь, в которую на указанной станции почти одновременно остановились два бронепоезда. Из двух бронепоездов – и это выглядело вполне по-фольклорному – вышли два генерала. Каждый из них полагал, что станция находится в руках его войск, и задумчиво (им было об чем подумать, пояснял Тимофей Жженка) прогуливался вдоль своего бронепоезда. Внезапно в свете станционного фонаря один генерал (который наш, по скупому определению Тимофея) узнал другого. Не выходя из темноты, он сделал знак сопровождавшему его денщику, и под вагоном они перебрались ко второму бронепоезду.

Между тем второй генерал, затушив папиросу носком сапога, стал подниматься в свой вагон. Уже стоя на вагонной площадке, он разрешил охране отправляться спать. Дважды ее просить не пришлось: она исчезла в соседнем вагоне. Охраняемый вошел к себе. Через минуту в его дверь постучали.

– Ну, чего еще?!

Он резко распахнул дверь, и его втолкнули внутрь вагона.

– Встретились все-таки, – сказал вошедший.

Ко лбу хозяина вагона он приставил дуло нагана и приказал денщику отобрать у того оружие.

– Я вас не боюсь, – произнес разоружаемый.

– Сядьте.

Вошедший кивнул на стул, стоявший у небольшого круглого стола. Под чернильницей-непроливайкой на нем лежало несколько листов бумаги. Отчего-то не было пера. Хозяин вагона неловко (неуютно, определял Тимофей) съехал по спинке стула на сиденье. Примостившись на краю, положил руки на листы.

– Вы не посмеете выстрелить.

– Почему?

– Потому что на выстрел прибежит моя охрана.

Его лоб покрылся каплями пота.

– Не думаю, – вошедший достал из нагрудного кармана часы и открыл их с едва слышным звоном. – Очень скоро по станции пройдет поезд с нашими ранеными. Это очень длинный поезд…

– Плевать я на вас хотел.

– Никто ничего не услышит.

Щелкнув, часы снова вернулись в карман. Под ногами уже ощущалось легкое дрожание.

– Чувствуете? Это едут наши раненые. Там, конечно, много и покойников.

Звук нарастал. Глаза сидевшего за столом застыли на чернильнице. Санитарный поезд достиг станции, и станция утонула в его грохоте. Войдя с поездом в резонанс, чернильница тронулась в неспешный путь по столу. Ее била дрожь. Она вращалась вокруг своей оси и неумолимо продвигалась к краю. Когда чернильница должна была свалиться, сидевший за столом схватил ее и изо всех сил швырнул в стену.

– Да почему же вы, мать вашу, не стреляете?!!

Во все стороны брызнули осколки. Тысячей мелких стекол чернильница осы́палась на пол. Она взорвала этот невыносимый шум. За окном прогрохотал последний вагон санитарного поезда. На поставленный вопрос генерал ответил в абсолютной тишине:

– Потому что смерть не способна ничему научить.

Он пропустил вперед денщика и вышел вслед за ним. Беззвучно закрыл за собой дверь.

Оказавшись на улице, Соловьев почувствовал себя переполненным новым знанием. Он боялся расплескать его. Для этого знания он казался себе слишком хрупким и, подобно чернильнице, запросто мог разбиться.

Записывая фольклор, такой текст и в самом деле можно было принять за фольклорный: всё зависело от силы ожидания. Повествование велось хорошим народным языком. От многократного повторения оно приобрело ритм. Да, собственно говоря, что, кроме фольклора, и могло быть записано в деревне Березовая Гать?