— Володя, подожди, мы с тобой, — окликнула меня Маша, которая тащила за руку Алика. Он не упирался, но лимоннокислое лицо его выражало недовольство.

— Пижон! — услышал я тихо сказанное вслед то ли Валеркой Покровским, то ли Лераном Евсеевым.

Глава 23

Петр Дмитриевич, Наталья Дмитриевна и Юрка. О Драйзере и его книгах. «Как пойдешь по Болховской…» Встреча с Милой. Запутанные отношения. Идем, «куда глаза глядят». Травяное ложе на склоне у монастыря. Приблудный щенок. Прощание без слез с душевной раной.

— Петр Дмитрич. Иди. Кто к нам пришел! Володя пришел. — Наталья Дмитриевна сияла, словно царский золотой червонец. Петр Дмитриевич вышел из спальни, днем служившей ему кабинетом, строгий и взъерошенный, словно с кем-то только что подрался.

— Кто? Володя? Здравствуй, Володя. В Ленинграде учишься? В ЛГУ? Ну да, в Герценовском. Юрка говорил. Да. А наш охламон туда-сюда прыгает, не определится никак. Говорят, что-то пишешь. Слыхал, слыхал. Вот, на Юрку тоже повлияй, может остепенится.

Все это Петр Дмитриевич проговорил без пауз одним махом и ушел, прежде чем я успел возразить, что у Юрки все в порядке и беспокоиться за него нечего. А повлиять, он сам на кого угодно повлияет. Эти слова слушала уже Наталья Дмитриевна, и я видел, что она проникается от этого ко мне еще большим расположением. Открылась дверь, и Юрка, недовольно бросив в сторону матери слова, предназначенные больше отцу: «Не надоело одно и то же долдонить?», увел меня в свою комнату. На кровати лежал томик с романом «Стоик» Драйзера. Юрка до моего прихода лежал на кровати и читал последний том трилогии.

Я вспомнил разговор у Лерана, и спросил:

— А «Дженни Герхардт» читал?.

— Мораль скучна, сюжет банален, — категорично высказался Юрка. — К тому же много событий, на которые отвлекаешься, а они по-настоящему не раскрываются с нужным драматизмом.

— Сюжет, может быть, и банален, но читается с интересом, и образ Дженни Герхардт выписан мастерски, — возразил я.

— А я и не спорю, что Драйзер мастер. Недаром его выдвигали на Нобелевскую премию. Я выражаю свое мнение по поводу именно романа «Дженни Герхардт», а поэтому и читаю «Финансиста», «Титана» и «Стоика».

— Ну, в конце концов, я тоже с «большим удовольствием читал «Американскую трагедию», — признался я. — Хотя соглашусь с теми, кто считает «Дженни Герхардт» одним из лучших американских романов.

— «Американская трагедия» — вне критики, — сказал Юрка. — Гениальная вещь. Как можно это сравнивать с «Дженни Герхардт»!..

Мы с Юркой встречались почти каждый день. По вечерам жизнь на нашем Бродвее, то есть Ленинской улице, по-прежнему бурлила, оставаясь центром притяжения молодежи, которая фланировала в обе стороны, но шли больше в сторону парка, к незатейливым развлечениям в виде летней эстрады с выступлениями редких гастролеров из Москвы или местной филармонии, бильярда, да танцплощадки.

До революции, и даже чуть позже, Ленинская улица называлась Болховской, а еще раньше и Большой Болховской, и Большой Дворянской, пока не утвердилось ее официальное название Болховская, потому что вела в сторону старинного города Болхова. Более ста лет назад на повороте к городскому саду проложили бульвар из двух аллей, а чуть дальше, на высоком берегу Оки, заложили сад и назвали «Публичным — для увеселения и отдыха народа». Эта часть с аллеями и «Публичным садом» до самой Монастырской слободы стала называться Садовой, что укоротило Болховскую улицу, но она по праву оставалась «красивейшей улицей города».

Может быть из-за того, что я немного знаю историю улицы, мне как-то не хотелось называть ее Ленинской, и на ум приходили стихи поэта Петра Потемкина:

Как пойдешь по Болховской

И свернешь направо,

Будет садик небольшой,

А за ним канава…

Прошло более полвека, название улицы Болховская сменилось на Ленинскую, но она так и осталась любимым местом для прогулок и отдыха молодых и не очень молодых жителей города.

Мы с Юркой шли вниз по улице и разговаривали о чем-то, как вдруг я почувствовал волнение, которое появилось неожиданно и стало раздражать. Бессознательно, инстинктивно подчиняясь внутреннему голосу, я ускорил шаг и почти бежал. Юрка, так и не привыкший к моим странностям, еле поспевал за мной, недоумевая и пытаясь понять, что случилось, потому что я отстраненно слышал за собой эхо его слов: «Володь, ты куда? Что случилось? Да постой же ты!». Когда мы поравнялись с домом Маши, я остановился, будто наткнулся на каменную стену.

— Какая муха тебя укусила? — недовольно проговорил Юрка, догнав меня, и осекся. Из подъезда Машиного дома выходила Мила. Мое сердце сначала замерло, потом забилось, словно несчастная птица, попавшая в силки. Мила увидела меня и остановилась в нерешительности, не зная, как ей быть: подойти или пройти мимо. Ведь она теперь мужняя жена. Мила стояла, такая родная и близкая, но чужая и недоступная как запретный плод. И мелкая обида, если она и шевелилась во мне змеино, растворилась в нежности, которая заполнила меня и лишила разума.

Я подошел и обнял её. Она не оттолкнула меня, словно ждала этого, уткнулась в мое плечо и заплакала тихо, содрогаясь всем своим хрупким девичьим телом.

— Ладно, я пойду, — сказал обалдело Юрка, но я его не слышал.

Мы с Милой шли вниз по улице, через мост, сидели в скверике возле банка, потом шли дальше и снова где-то сидели. Время для нас остановилось. Мы говорили и не могли наговориться.

— Тебе нужно домой, тебя ждет муж, — спохватился я.

— Он во Мценске. Я приехала одна. У меня хвост по истмату. Сегодня сдавала. Остановилась в своем общежитии.

— Кто он? — наконец я решился задать этот вопрос.

— Учитель в школе. Физик. Наши семьи дружили. Мы учились в одной школе, но он на пять лет старше.

— Юрка Богданов говорил, что за тобой ухаживал какой-то Эдик Платонов с пятого курса.

— Мало кто за мной ухаживал! — безразлично сказала Мила.

— Любишь?

— Нет, — слезы снова появились на её глазах.

— Зачем же выходила? — жестко спросил я.

— Мне было все равно. Ты мне за год не написал ни одной строчки. Ты меня бросил, — с упреком сказала Мила.

Я молчал. Что я мог сказать? Я был виноват. А мои нелепые доводы о том, что я человек не совсем нормальный, а поэтому ненадежный для семейной жизни, теперь мне и самому казались нелепыми. Юрка оказался умнее, когда возразил, что все люди разные, а мои способности не мешают мне оставаться нормальным человеком. Действительно, может быть, я человек и с каким-то особым психическим