— Живу, учусь, — сказал я. — Серые будни. Вы как? Почти год не виделись.

— Алик, — повернулся я к Мухомеджану, — ты говорил про Монгола. Хотел спросить: он, вроде, собирался в Москву перебраться или все еще в Гжатске?

— В Москве. Также директор музыкальной школы, но сложности с квартирой. Пока снимает. В Гжатске-то квартира хоть и ведомственная, но была, а в Москве особо не разгонишься — своих желающих полно.

— Про Изю я все знаю, а ты, Алик, так и не пошел дальше учиться? — упрекнул я.

— Да что мне эта учеба? Я все лето на природе. Грибы, рыбалка. Сезон отработаю на двух ставках и свободен. И на работе никто в душу не лезет: я да котел, который грею. Знай уголек подбрасывай. Денег, что зимой заработаю, хватает, а мне много и не нужно.

— Что еще новенького за мое отсутствие произошло?

— Да все по-прежнему. Вот разве что старик Никольский умер, — сообщил Мухомеджан.

— А где Ванька Коза? Работает? — вспомнил я.

— Работал, а теперь опять сидит.

— Он же прилично устроился. Я знаю, что по машинам, вроде, слесарем в автоколонне, где начальник Клейн.

— Работал, а сам с дружками планы, как кого-то ограбить вынашивал, — в голосе Изи чувствовалось злое неприятие. — А работа — это скорее всего, для прикрытия. В общем, ограбили кассу фабрики елочных игрушек, когда там должны были зарплату выдавать.

— Теперь сел надолго, — добавил к рассказу Изи Мухомеджан.

— Да-а, правду говорят: как волка ни корми, он всё в лес смотрит, — мрачно сказал я, вспомнив, как в прошлом году встретил Ваньку Козлова, когда он шел с работы. В его уверенной твердой походке чувствовалась сила, а в том, как он поздоровался, и неторопливо говорил, когда мы с ним остановились на минуту, мне показалось, и определенное достоинство. А, может быть, это было от презрения ко всем нам, по его определению, обычным фраерам.

Мы сидели недолго. Поговорили, повспоминали и разошлись как-то обыденно, без сантиментов и слез, потому что жизнь продолжалась и шла своим чередом: Мухомеджан до зари отправится на рыбалку, Каплунский встанет рано на работу, а я встречусь с институтскими товарищами, и мы заведем какой-нибудь спор на какую-нибудь обыденную тему.

Глава 22

У Алика и Маши Есаковых. Мила вышла замуж. Книжный бум и зарубежная литература. О моем рассказе в журнале и о стихах Алика. Суббота у Лерана. Снова вино и «Guadeamus igitur». «Дженни Герхардт» Драйзера». Разговор о пустяках. Настороженное отношение ко мне.

У Есаковых за год ничего не изменилось, и мне даже показалось, что я никуда не уезжал и прошел не год, а словно приходил сюда вчера. Бабульки сидели на табуретках и резали мелкие дички, которые насобирали под какой-нибудь дикорастущей грушей. Рядом стоял мешок с яблоками, а может быть с картошкой, а на покрытом клеенкой столе выстроились стеклянные банки. Маша с порога бросилась мне на шею, будто роднее меня никого у неё нет на свете; Алик сидел на кровати и читал недавно вышедший роман Кронина «Замок Броуди». Мы обнялись. Алик тут же объявил, что по поводу встречи нужно выпить.

— Вы всегда повод найдете, лишь бы выпить, — недовольно сказала Маша, наверно, имея ввиду всю знакомую мне компанию.

Я достал четвертной и протянул Алику, но предупредил, что зашел ненадолго. Алик с готовностью отправился в гастроном, который находился в двух шагах от их дома.

— Ты уже, конечно, знаешь, что Мила вышла замуж? — спросила Маша, когда Алик вышел.

— Знаю, но не хочу об этом говорить, — твердо сказал я.

— А ты знаешь, что она только тебя любила?

— Если бы любила, замуж не вышла бы.

— Так ты же за год не написал ей ни строчки.

— Это ничего не значит. Я никому не писал… Маш, не трави душу. И давай закончим этот разговор.

— Дурак ты, Володя! — это прозвучало в устах Марии откровенно. — И тебе не интересно, за кого она вышла?

— Не интересно! — отрезал я.

— А она и сейчас спрашивает про тебя, думает, что мы что-то знаем… Кстати, все радовались, когда в «Неве» нашел твой рассказ.

— Верх легкомыслия спрашивать про меня, когда муж рядом, — усмехнулся я, пропуская мимо ушей упоминание о рассказе.

Уловив сарказм в моих словах, Маша замолчала. Я взял в руки книгу, которую читал Алик, и стал листать. «Все читают Кронина и Ремарка. Бум какой-то, — подумал я. — Кто-то, потому что любит литературу, другие, — потому что модно».

Но мы читали, читали все значительное, что появлялось в журналах, читали, вдруг начавших выходить огромными тиражами Уилки Коллинза, Цвейга, Драйзера, Марти Ларни, не говоря уже о Ремарке и Хемингуэе. Так осуществлялась наша встреча с Западом. А если герои Ремарка много пьют, то не нужно забывать, что это «потерянное поколение». Они пили ром, абсент и кальвадос, а мы пили дешевое вино, но, как кто-то сказал, «выпивка служила мостом, соединяющим вычитанное с пережитым».

— Ты изменился, — сказала Маша. — Одет по столичной моде. Ты стал совсем другим.

— Это плохо?

— Нет, почему? Просто ты вообще сильно изменился.

— Маша, латиняне говорили: Omnia mutantur, nihil interit. Все меняется, ничего не исчезает. По одежке встречают человека, когда в первый раз его видят. А вы меня знаете давно. Уверяю тебя, я, может быть, повзрослел и стал серьезнее, но по сути не изменился.

Алик поставил на стол две бутылки яблочного вина. Маша принесла из кухни три бокала вместо вечных спутников наших незатейливых застолий — граненых стаканов — и яблоки. Я пить не хотел, рассчитывая еще успеть уладить кое-какие свои дела, и только пригубил из своего бокала, когда стали пить за встречу.

— Мы читали твой рассказ, — оживился Алик. — Молодец. Здесь все как бы свое. Конфликт родственников, но нет правых и виноватых. Все люди, все достойны сочувствия. И самое главное, что ты не опускаешься до морали. То есть, есть какой-то подтекст, но нет обязательного в таких случаях вывода. Все сдержано и лаконично.

— Спасибо, — я от души поблагодарил Алика.

Меня приятно удивило, что его оценка совпадала с тем, что сказал о рассказе Юрка, который глубже знал литературу и мог довольно точно судить о достоинствах того или иного произведения. Но мне почему-то неловко стало говорить, что в последнем номере журнала появился ещё один мой рассказ.

А мои стихи напечатали в областной молодежной газете, — похвалился Алик и попросил: — Маш, дай газету. В тумбочке.

Маша нехотя поднялась с табуретки, взяла из тумбочки газету и передала мне.