— Один момент, разрешите, — раздался чей-то звонкий голос. Обращаясь ко всем собравшимся, Урсула покраснела. — Я… я хочу сказать, что… не согласна с господином директором Зивекингом. Я в два раза моложе его, и то кое о чем знала. Так что, я думаю, и он тоже знал об этом. И господин Хинтерленер тоже знал. Да и остальные господа тоже…

— Как вы смеете, фрейлейн Бекерат? — взорвался Зивекинг. — Что вы говорите? Закройте рот!

Болэнд встал и строго сказал:

— Господин Зивекинг, пусть фрейлейн Бекерат выскажется. Всем интересно ее послушать. Мы никому не закрываем рот. Прошу вас, фрейлейн Бекерат!

Урсула прекрасно понимала, что это выступление будет стоить ей места в «Бавариафильмкунст», но она продолжала:

— Я уже сказала, что у нас в доме обо всем этом кое-что знали. Я была тогда маленькой, но помню, что о таких лагерях говорили. Не в нашей семье, отец запрещал нам, хотя сам тоже знал об этом. И я не могу себе представить, что господа, которые тогда уже работали, ничего не слышали… В этих лагерях содержались миллионы людей, сейчас это доказано. Они работали на дорогах, на полях, в каменоломнях…

— Прошу вас, — прервал ее господин Риим, гример из Берлина. — Догадываться кое о чем и мы догадывались. Например, когда забрали Ганса Отто, об этом знал весь коллектив «Дейтчетеатер»…

— Видите, господин Риим, значит, знали, — послышался чей-то голос из задних рядов. Он принадлежал одному из столяров. — А вы, господин Манке! У вас же собственная вилла была под Линцем! Маутхаузен, который мы только что видели на экране, всего в нескольких километрах от нее. Вы наверняка знали об этом…

— Господин Лакнер, я попрошу вас! — перебил говорившего Зивекинг. Он горел желанием найти золотую середину. — Высказывайтесь по существу.

Обер-лейтенант Колер кивнул головой, но столяр стоял на своем:

— Господин Хинтерленер, на вашем письменном столе фотография Траунзее, по которому вы со своей семьей ездили в Ишл. А на противоположном берегу этого озера находился концлагерь. Неужели вы ничего не замечали? А вы, господин Галингер? — Это был звукооператор. — Вы же местный, из Мюнхена! И вы уверяете, что люди вашего возраста ничего не слышали о Дахау?

— Господин Лакнер, я предупреждаю вас в последний раз! — не выдержал господин Зивекинг.

Колер тоже не мог оставаться равнодушным.

— Простите, господин Болэнд, но и я скажу несколько слов. — Это он сказал по-английски, а затем начал по-немецки: — Знаете, господа, в этом году мне пришлось допрашивать тысячи ваших граждан. И почти каждый из них утверждал, что ничего не знал о концлагерях. Но когда тот или иной из них попадал в трудное положение и вынужден был говорить о своем нацистском прошлом, то неожиданно оказывалось, что у каждого был друг — или еврей, или социал-демократ, или коммунист, — которого он лично прятал от властей или даже спас от смерти. Что вы мне на это скажете, господин Зивекинг?…

— Я полагаю, — произнес Болэнд со злорадной улыбкой, — что высказываний было достаточно. Мы выслушали обе стороны. Спасибо, господин Лакнер! Благодарю, фрейлейн Бекерат! Сейчас я сугубо ради формы хотел бы услышать от господина директора Зивекинга о том, что он, разумеется, и впредь будет рад таким энергичным и откровенным сотрудникам.

Господин Зивекинг с любезной улыбкой дал такое заверение.

Теперь я уже не чувствовал себя таким одиноким.

— Я обнаружила у вас замечательный талант, — сказала мне вечером Урсула, когда мы пили кофе в ее каморке. — Сейчас все так же, как в Аахене. Тогда тоже был такой же фейерверк! Кажется, и теперь он для меня, видимо, станет так же, как и тогда…

В конце апреля, то есть вскоре после скандала в Аахене, Урсулу неожиданно уволили. Ее бывший шеф, комендант города, обвинил ее в том, что она передала профессору Падоверу информацию. Урсула устроилась в «Аахенер нахрихтен», но ненадолго, так как месть бывшего шефа настигла ее и там: ей вообще запрещалось жить в городе.

После окончания войны Урсула и ее подруга Штефи, родом из Вены, сели на велосипеды и направились к австрийской границе. В то время это было предприятие авантюристическое и полностью нелегальное! И то, что обеим девушкам удалось добраться до Мюнхена, было просто чудом.

Сначала Урсула работала переводчицей в армейской прачечной. Там ее и нашел Болэнд, предложив работать в Гейзелгаштейге. Она согласилась при условии, что возьмут и ее подругу…

Урсула наполнила бокалы.

— Как видите, Петр, здесь тоже решающее значение имеют связи, образование и способности…

За это мы и выпили.

Я не мог бы сказать, сколько человек собралось в тот вечер у Эриха Кестнера в его меблированной комнате, в окнах которой было больше разбитых, чем целых стекол. Военные грузовики проносились по улице с таким грохотом, что с потолка сыпалась штукатурка. На кровати, на стульях, взятых у соседей, на письменном столе — повсюду сидели театральные работники, критики, композиторы, художники — все те, кто еще сохранил в Мюнхене ум и критическую мысль.

Это было довольно пестрое общество. Они горячо обсуждали всевозможные проблемы. Говорили о том, что теперь будут делать свободные фильмы, создадут кафе типа «Нахрихтен», организуют выставки картин, наладят культурный обмен между Востоком и Западом. Но больше всего их волновал сейчас вопрос, как все это случилось, что они могли продать свою душу дьяволу. Они собрались у Кестнера потому, что всем хорошо были известны его независимость и душевная чистота.

Мне же пока приходилось отвечать на неприятные вопросы, вроде этого:

— Ваша оккупационная политика должна проучить нацистов! Ваш генерал Эйзенхауэр рекламирует, что хочет искоренить нацизм, а что вчера сказал ваш генерал Паттон? «Для меня национал-социалистическая рабочая партия Германии — такая же партия, как у нас в Америке демократическая или республиканская». Как вы мне объясните это?

Я не мог этого объяснить. Как не мог объяснить, почему американцы сначала заказывают снять фильм о концлагерях, а потом изо всех сил стараются сделать так, чтобы этот фильм (не дай Бог!) не подействовал на нервы чувствительным нацистам. Я не мог объяснить, зачем оккупационные власти издают чрезвычайный закон о ликвидации «ИГ Фарбен», когда на мюнхенской бирже торгуют акциями этого концерна.

Кестнер, казалось, не придавал этому особого значения. Или, быть может, он, как и мой друг Георг Дризен, рассчитывал на то, что в один прекрасный день оккупация кончится и порядочные люди Германии станут хозяевами в своем собственном доме? В настоящий момент Кестнера занимало другое — проблема отбора талантливых людей.

— Перед нами — громадные возможности, — философствовал он. — Начнем все сначала. Нам не нужен никакой балласт. Главная опасность — отсутствие таланта. Одного незапятнанного имени сегодня уже недостаточно. Разумеется, это предпосылка, но ни в коем случае не пропуск, чтобы занять в новой Германии ответственный пост. По-моему, нужно ввести у нас орден Чистой жилетки первой и второй степени. Все порядочные люди будут рады этому, и никому не будет вреда…