Но однажды, когда Минголла спускался по лестнице к себе в каюту, он услыхал голос Корасон из-за приоткрытой на дюйм двери Тулли.

– Ничо я не чувствую, – говорила она.

– Какой черт, ничего! – сердился Тулли. – За дурака-то меня не держи.

Через дверную щель Минголла увидел, как Корасон стоит в одних трусах перед койкой Тулли. В розе на ее глазу отражался свет фонаря.

– А зачем тебе мои чувства? – спросила она. – Никому они не нужны. Ничего я не хочу.

– Херня, – сказал Тулли. – Это Рэю только того от тебя и надо... тащится он. А ты, видать, думаешь, что так и правильно; почему – не знаю.

– Я пошла. – Она натянула блузку. Тулли – безнадежно:

– Еще придешь?

Не дожидаясь ответа, Минголла нырнул в пустую соседнюю каюту. Когда шаги Корасон затихли, он вышел оттуда и толкнул Туллину дверь.

– С огнем играешь, старик, – сказал он. – Не хватало нам только сцепиться с Рэем.

– Не сцепимся. – Тулли растянулся на койке. – А если что, вправим ему мозги – всего-то делов.

– Что-то мне неохота копаться у человека в мозгах, пока он плывет через рифы,– сказал Минголла.

– Не дергайся. – Тулли тяжело и жалобно вздохнул,– Он в курсе про меня и Корасон. Если хочешь знать, это вообще была его идея. Тащится, когда она рассказывает, как ей с другими мужиками. – Тулли ткнул кулаком матрас.

– В чем дело?

Морщины на его лице стали глубже, словно кожа пошла трещинами.

– Мудак я, – проговорил он. – Сохнуть по кривоглазой дуре – в мои-то годы... тем более самой-то ей даже до себя дела нет. – Он несколько раз напряг и расслабил руку, наблюдая за игрой мышц. – Нравится бабе думать, будто она бревно. Но, черт побери, я-то вижу – проняло ее, только говорить не хочет.

– Может, она и вправду чурбан, – предположил Минголла. – А ты просто морочишь самому себе голову.

– Не, все с ней нормально. Только стыдится. Чертовы бабы, знают, что в их чувствах вся сила, вот и выебываются. И так повертят, и сяк, пока мужик совсем не присохнет. – Он снова стукнул по матрасу. – Убей, не пойму, зачем ей это.

– Рэй, наверное, постарался.

– Не похоже. Баба прошла через терапию, на хрена ей гнуться перед Рэем. Не-е-е... Сдается мне, она давно такая. – Тулли поднес кулак к свету и оглядел его со всех сторон: алхимик так изучал бы странный корень в лучах перегонного куба. – Да, друг, с этим сукиным сыном я бы не прочь повозиться минут эдак пять.

– Не стоит, неумно это, – сказал Минголла. – Он нам еще пригодится.

– Толку-то от твоего ума. – Тулли сердито глянул на Минголлу. – Очень умно было связываться с этой твоей Чифуэнтес. Думаешь, у тебя от нее крыша не едет?

– Она-то здесь при чем?

– При том, что Рэй по ней сохнет.

– Клеится, а не сохнет.

– А Корасон говорит, сохнет, сам не свой, говорит, мужик.

– Значит, не повезло.

Тулли фыркнул и уставился в потолок.

– Блядь, Дэви, тебя еще учить и учить. Минголла присел на край койки.

– Расскажи про Панаму, старик. Что ты там говорил за место?

– Успеется.

– А сейчас ты что, занят... желчь копишь? Пару секунд Тулли молчал, потом сел.

– Твоя правда. Ладно, слушай. В Дарьенских горах есть деревня, Трес-Сантос называется. Смотри...– Он стянул со столика карандаш и бумагу.– Вот тебе карта. – Рисуя, он продолжал рассказывать: – Четыре-пять часов от Панама-сити... если только тумана не будет. В тумане хоть неделю ползи. Можно вдоль океана, и тогда попадешь в Трес-Сантос с запада. Там туманов меньше.

– И что за деревня? – спросил Минголла.

– Ничего, индейцы. Но если в Панама-сити ебнет, делать ноги лучше всего из Трес-Сантос.

– Бля, они ж там найдут кого угодно.

– Точняк... С воздуха. Но оттуда в лес идет тропа. В лесу, правда, тоже долго не высидишь. Однако ж следы замести можно. Индейцы подсобят, если скажешь им про меня. Покажут кой-какие тропки, и кто б за тобой ни гнался, пока собаки возьмут след, будешь уже далеко. – Он поднял бумагу и внимательно на нее посмотрел. – Держи, пригодится, в Панаме, вообще-то, херово.

Минголла сунул листок в карман рубашки.

– Как же тебя занесло в те горы? Вроде рыбачил.

– Рыбачил, это верно... только командовал моей рыбалкой один недоебыш, который только фуражку и успел на себя напялить. Как пришли в Колон, так я и через борт, еще мотор не заглушили. Тоже было весело. Дикие эти Дарьены.

– В смысле?

– Дикость там кругом, но тот лес – это вообще ни на что не похоже. – Тулли заложил рук; за голову. – В горах есть деревни, там солнце обще не показывается... даже в самые ясные дни все равно туман, а воздух с виду такой, будто атомы плавают и блестят, знаешь. А когда человек идет тебе навстречу, у него туман заворачивается вокруг головы, да еще солнце – ну точно нимб, – можно подумать, Иисус явился. И тишина. Туман приглушает звуки, никогда не поймешь, что далеко, а что близко. Как будто там все из тумана, а расстояния меняются. Крылья хлопают, а видно только тени, и джунгли как будто шевелятся, медленно так, лианы выгибаются и закручиваются, ну точно змеи. И брухо. Ведьмаки. По ночам костры палят, сами по себе, на высоких местах видно. И слышно, как бормочут. А когда замолкают, может явиться черная собака – прется через всю деревню, она ничья вообще-то, но ежели глянешь ей в глаза, колдовать научишься.

Тулли говорил, и на Минголлу все сильнее наваливалась холодная тяжесть; он не хотел этого признавать и лишь заметил, что место, должно быть, интересное.

– Это да. Но я не потому с тобой толкую. – Тулли оперся на локоть и уставился на Минголлу. – Есть у меня чувство, что когда-нибудь ты туда соберешься, потому и даю тебе эту карту.

– Может, и загляну, – сказал Минголла подчеркнуто безразлично.

– Я не про то, Дэви,– поправил его Тулли,– Ты знаешь, о чем я. Точно ведь вижу – соберешься.

Только через неделю плавания Минголла во второй раз заговорил с Рэем. Дебора загорала под просочившимися сквозь облака бледными лучами солнца, Минголла сидел с ней рядом, разглядывая черно-зеленую полоску гондурасского берега, когда из рубки вышел Рэй, в руках мини-кассетник, уселся под дверью, закурил сигарету и включил магнитофон. Музыка была негромкой, но Минголла сразу узнал ритмы Праулера и характерный вокал Джека Леско. Он потихоньку подвинулся вдоль поручня на двадцать футов и, притворяясь, что изучает берег, с удовольствием посреди этой чужеродной пустоты вслушался в знакомые мелодии:

...ад харкнул в небо багровой плошкой опухшей луны,

И я увидал, как дал деру мой друг Рико,

Но он уже не был мне другом: с него причиталась двадцатка.