Скоро приехали внутренние органы, следом за ними — органы компетентные, и вступила в силу оперативно-следственная рутина — вынюхивание, выискивание, опросы, разговоры. Только все впустую: капитан молчал, свидетелей не было, Небаба талантливо работал под Швейка — мол, ничего не знаю, за дверь платить не буду. Ни компромата, ни следов, ни подоплеки, ни мотивов. Только неизвестно отчего зажмурившийся усохший Рэмбо в ментовской форме. М-да. Наконец оперативный пыл угас — капитана оттащили, лезть в душу перестали, начали потихоньку разъезжаться. Небаба с Рыжим тоже тронулись на четвертый этаж, в предоставленный, взамен слегка поврежденного, равноценный номер. К Бродову поближе. Вот уж воистину, все, что ни делается, все к лучшему.

А Бродову как раз в это время позвонили с незнакомого номера.

«Ну и кто это еще?» — угрюмо подумал он, послушал и удивился.

— Гм, ну я это, я. Ну, привет, привет.

Звонил Васильевич, бывший Женькин напарник. Навеселе, но в миноре, говорил осипшим голосом, преисполненным почтения и душевной боли:

— Даниле Глебовичу наши почет и уважение. Тут, значит, такая у нас петрушка вырисовывается. Трагедия, верней. Сегодня утром начал разбираться на полке, а там книжонка лежит, Женька читал. Вот я и подумал, что, может, вам оно будет интересно. Пухлая такая книжонка, с закладкой, на триста с гаком страниц… — В голосе его, полном скорби, звучали мука и надежда: — Ох и нажрались же вчера, башка болит, надо бы добавить, но куда податься, а тут вот он, человек хороший. Добрый человек, отзывчивый, правильно понимающий жизнь. Да если к этому человеку умеючи, со всем нашим полнейшим уважением…

Через час Бродов встретился с Васильевичем в метро, облагодетельствовал его бутылкой водки и получил ту самую книжонку. Сигнальный экземпляр романа Клары, ее последнее «прости» — помятое, чудом уцелевшее, сомнений нет, оставшееся в единственном числе. Книга, которая пришлась кому-то очень и очень не по вкусу. У себя в номере Бродов покрутил ее, повертел, наугад раскрыл и уже не отрывался — ушел с головой. Время для него остановилось.

Очень, очень много лет спустя…

— Утес, за тебя! За твою звезду! За нас! За удачу! — Шамаш поднял шприц с экстрактом ханумака, с чувством облизал иглу и, глубоко вонзив ее себе под подбородок, принялся жать на шток. — Ух ты, сука, бля!.. Эх, хорошо пошло. Ну, утес, чтобы хер стоял и деньги были!..

— Да, да, утес, за тебя, — подхватили все и тоже взялись за баяны. — Ух ты! Ну, сука, бля!.. Да, да, утес, чтоб стоял и были…

Дело происходило на Земле, в Шуруппаке, на вершине зиккурата, в величественном храме сиятельного Ана, который, казалось, куполом подпирал самое небо. Были все свои — Тот, Шамаш, Нинурта, Мочегон, Таммуз, Гиззида, Красноглаз и верхняя братва. Ну а в самом центре стола, на козырнейшем месте, сидел, само собой, Он — Отец всех ануннаков, Прародитель черноголовых, опора и надежа, лучезарнейший Ан. Верховный небожитель, Царь Богов, Носитель Скипетра, Тиары и Закона. Сам, естественно, находящийся выше оного. В качестве гостя, и гостя почетного, вместе со всеми зависал Исимуд, даром что махор[231]и купи-продай, а тоже ануннак нормальный, свой, живущий по понятиям. Сидели тесным кругом, по-тихому, без баб, активно отмечали пуск домны в Бад-Тибире. Собственно, как без баб-то — рядом у бассейна в чем мама родила застыли по стойке смирно служительницы культа. Ногастые, задастые, упруго-буферястые, чье единственное предназначение — залетать от богов. Гладкие такие телки, классные и на все изначально согласные. Мало что жрицы, мало что верховные, так еще и золотые дукаты[232], на каких заразу не зацепишь. И денег не берущие, берущие в рот. Только позови.

Трепетно играли в унисон арфы и свирели, радовало вкус искусство поваров, воздух был напоен ароматом благовоний, звуками гармонии и дымом тринопли. Да, славно, очень славно было на вершине зиккурата, под самыми небесами, у пенных облаков. Впрочем, внизу, на грешной Земле, было тоже совсем неплохо — там, поражая размахом и величественностью, гордо раскинулся Шуруппак. Древний, видевший тысячелетия город — храмы, мостовые, колонны, дворцы, террасы, лепнина, цветущие сады. Весело, по-праздничному, зеленела листва, веяло прохладой от прозрачных вод каналов, ветер шелестел в камышах гизи, хлопал парусами лодок и судов. И повсюду — на улицах, на набережных, на широких площадях — ликовали люди. Те самые, амелу, лулу, из глины смешанные, черноголовые. Распевали гимны, жгли костры, вытанцовывали под звуки флейт, шушан-удуров и кимвалов. Шибко радовались прибытию Великого Ана, брата-супруга достославной Анту и отца-родителя мудрого Энлиля, великолепного Энки и наидобродетельнейшей Нинти. Под самые небеса, до вершин зиккурата долетали звуки гимнов, согревали сердца и смешивались с дымом курящейся тринопли:

Да благословят нас Боги Бездны,

Да благословят нас Жители Небес!

Да благословят каждый день нас —

Каждый день и в месяц каждый,

В каждый год!

— Эх, хорошо поют, — веско одобрил Исимуд, с важностью почесал в штанах и, глянув на ближайшую к нему крутобедрую служительницу, оскалился с плотоядным энтузиазмом. — Да и вообще хорошо. Пойду-ка я купнусь…

— Да, путевые лакшовки, — поддержала братва и тоже начала с воодушевлением подниматься, — утес, ты как, не возражаешь? Мы недолго. Щас устроим групповой заплыв!..

— А ведь и вправду, дорогой учитель, эти лулу удались, — гордо, не без пафоса констатировал Тот, глядя, каким успехом пользуются служительницы. — Они недурны собой, сообразительны, дружелюбны и легко обучаемы. Жаль вот только смертны…

Тот знал, что говорил, даром, что ли, напрямую контачил с самыми продвинутыми черноголовыми. Под его чутким руководством люди достигли многого: развили науки, освоили ремесла, научились металлургии, скотоводству, земледелию. Процесс шел, причем активно: смышленые лулу занимались торговлей, строили высотные дома, врачевали с успехом себе подобных, с чувством музицировали, употребляли колесо, сочиняли стихи, заседали в судах. С подачи Тота потомки обезьян вышли в люди[233]…