После трехдневных действий в Восточной Пруссии направление полетов изменилось на противоположное. Противник перебросил под Шяуляй танковые соединения с задачей рассечь клин, вбитый нашими войсками в сторону Рижского залива, стремившимися замкнуть кольцо окружения группы армий «Север». В течение двух дней я сделал шесть вылетов по танкам противника. Загрузка – противотанковые бомбы. Не меньшее количество вылетов сделали и другие летчики. Из одного из таких вылетов не вернулись бывший штурман полка, разжалованный Байматов с напарником, отличным молодым летчиком нашей эскадрильи, умным, рослым парнем Семеновым. В тот день мы ходили всем полком во главе с командиром. Погода благоприятствовала. Истребителей противника не было. Не было и сильного огня с земли. Никто из группы не видел, что с ними произошло. Я тоже участвовал в том полете.

Их пара шла впереди меня. Хорошо видел ее атаку, выход из пикирования, но потом я, ослепленный солнцем при наборе высоты, потерял их. Не исключено, что они столкнулись и погибли. Пара не была слетанной. Вместе летели впервые. Семенов не знал особенностей пилотирования ведущего. Байматов имел привычку иногда делать резкие довороты и маневры при работе над целью. Такое бывало и в обычных полетах. Летчики эскадрильи, которой он командовал до того, как стать штурманом полка, полеты с ним называли нервными. Прилетали недовольные, мокрые от пота. Говорили: «Измотал нас!» Но при этом никому не жаловались. Побаивались. Летать с ним не хотели. Казавшийся внешне спокойным, он в какие-то моменты взрывался. Чувствовался кавказский характер. Иногда впадал в забывчивость, которая бывает у людей пожилого или старческого возраста, хотя стариком он не был. На вид ему было лет под сорок или немного больше.

Всех особенностей этого человека Семенов наверняка не знал, да и не мог знать, так как совсем недавно прибыл в полк. В полете он всегда очень близко держался к ведущему, и это обстоятельство могло сыграть роковую роль – привести к столкновению. У некоторых создалось другое мнение: обидевшись за наказание, он перелетел к врагу. Во всяком случае, таинственное исчезновение этой пары остается загадкой до сего времени. На встрече ветеранов 3-й воздушной армии Пстыго, вспомнив Байматова, спросил у меня, не известно ли что о судьбе этого человека.

Не повезло при полетах под Шяуляй и моему стрелку Феде Шатилову. После атаки цели я стал делать крутую горку для повторного захода. На высоте менее 100 метров ударной волной разорвавшегося над стабилизатором зенитного снаряда у меня вырвало из рук ручку управления. Машину в этот момент резко бросило на нос, а сам я, отделившись от сиденья, сильно ударился головой о верхнюю броню фонаря. Моментально схватился за ручку и выправил положение самолета. Не могу понять, почему ее так резко бросило. Осмотрелся в пределах возможного. Вроде бы все нормально.

В это время ко мне подошел «як» из группы сопровождения и покачал крыльями, привлекая к себе внимание. Летчик стал показывать рукой в сторону хвоста моей машины. Наверное, он что-то говорил и по радио, но я его не слышал. В наушниках полное молчание. Оно, как я понял, отказало. Истребитель, убедившись, что я вижу его знаки, отвалил. Я ничего не понял. Запрашиваю по СПУ Федора. Молчит. Одновременно дублирую запрос лампочками трехцветной сигнализации. Но и на этот раз от него нет ответа. Решил поработать рулем поворота и посмотреть на его реакцию. В момент поворота носа самолета увидел конец оборванной антенны и ствол пулемета стрелка, перекидывающийся с борта на борт. Раз он так болтается, значит, его никто не держит.

Сразу после посадки я бросился к кабине стрелка, посмотреть, что с Федором, и узнать, почему он молчал. Но в кабине его не оказалось. Обычно после посадки мы сразу, не отходя от самолета, делились впечатлениями о полете, о том, что видели и т. п. Тут к самолету подошел летчик с «яка» Федотов. Это он в полете делал мне знаки. Я в это время осматривал кабину стрелка. В ней недоставало откидного фонаря, но Федя снял его еще на земле, как это делало большинство стрелков, чтобы он не затруднял обзора и при необходимости легче было бы покидать кабину в воздухе. «Чего ищешь? – обратился он ко мне. – Это я к тебе подходил, показать, что на хвосте у тебя сидит стрелок. Потом он сорвался и раскрыл парашют. К нему понесся «фоккер», я за ним. Что было потом, не видел. Не до стрелка было, сам понимаешь, что бывает при встречах с «фоккерами».

Прикинул по карте, где это произошло. До своих войск оставалось не менее 5–7 километров. Значит, если Федя и жив, то находится на территории, занятой противником, и спасти его практически невозможно.

Увидел шедшего по стоянке командира полка. Подошел к нему и доложил о случившемся. Иван Иванович рассердился и, не дослушав до конца мой доклад, выпалил: «Хулиганил? Выбросил?! Иди за ним пешком и без него не возвращайся. Будешь знать, как хулиганить в воздухе». Несмотря на его гнев, пытаюсь доказать ему свою невиновность и невозможность привести стрелка, находящегося на территории, занятой противником. «Какое мне дело, где он! По-моему, я понятно сказал: иди и без стрелка не возвращайся». От обиды, что командир не хочет выслушать и понять меня, чуть не плачу. Стою и не знаю, что делать. Подошел Федотов. Понимая абсурдность требования командира, вмешался в разговор: «Товарищ командир, я видел, как стрелок сидел на хвосте самолета, правда, как там оказался, не пойму. Считаю, что летчик ни в чем не виноват. Приземлился он, конечно, на территории противника». Чтобы доказать свою невиновность, я попросил командира подойти к хвостовой части моей машины и убедиться, что над стабилизатором действительно разорвался снаряд. Как только Пстыго увидел пробоины в хвостовой части самолета, выражение его лица изменилось. Прошла у него и злость. Командир молча осмотрел машину и насчитал до сотни, а может, и больше пробоин в обшивке стабилизатора, киля, рулей высоты и поворота. Самые крупные из них были с пятикопеечную монету.

После некоторой паузы Иван Иванович спросил: «А колпак фонаря у него был на машине или нет?» «Не было, товарищ командир», – ответил я. «Тогда, пожалуй, ты прав – при взрыве он мог вылететь сам». На этом неприятный для меня разговор закончился. Трудно предположить, чем бы закончилось для меня возвращение без стрелка, если бы не было этих наглядных доказательств.

Тут же поймал себя на мысли: хорошо, что у меня не было привычки держать свой фонарь открытым, как это начали делать некоторые летчики, боясь его заклинивания после случая с майором Сухих. Слава богу, я был привязан ремнями, правда, довольно слабо. Был бы пристегнут потуже, то не заработал бы шишки на голове. Она потом долго напоминала мне о том полете. Жаль было Федю. Снова Валя Лалетина стала лить слезы по нему, и снова какое-то предчувствие подсказывало мне, что он вернется. «Поверь мне, – говорил я ей, – он еще придет, не плачь». И я не ошибся. Войну мы закончили вместе.

Во время базирования в Поцуни в дивизии и корпусе произошло радостное событие. 211-му полку, ветерану дивизии, за отличную боевую работу присвоили звание «гвардейский». Теперь он стал 154-м гвардейским. Мы от души поздравили наших боевых товарищей. В душе немного завидовали им и тоже мечтали добиться высокой чести. Этот полк воевал с начала войны, имел опыт боевой работы. Однако к моменту присвоения гвардейского звания он полностью утратил его и фактически ничем не отличался от других полков дивизии и корпуса. Мы понимали, что звание гвардейского ему присвоено за былые заслуги. Ведь это полк-ветеран, воевавший с начала войны и показавший за время пребывания на фронте неплохие результаты.