Можно было подумать, что все жители Чуробора заранее знали о ней и тоже считали ее пропавшей богиней весны. Только здесь ее появление вызвало не радость, а настороженное, даже болезненное любопытство. Уже за воротами крепостной стены столпился народ, глазея на приезжих. Взгляды толпы легко находили Веселку среди кметей и дальше уже не отрывались от нее; она ловила ухом нестройный гул, удивленные выкрики. На третьей улице народ уже стоял толпами под тынами, так что и сани не могли пройти; кмети сперва пытались расчистить дорогу, но потом десятник посадил Веселку на коня перед собой, а сани бросили. Народ, как ручейки к реке, стекался из всех улочек, из каждых ворот; в городе стоял гомон.

Позади торга прямая улица, тоже мощенная толстыми плахами, вела прямо к воротам княжьего двора. Ворота были раскрыты, перед ними с двух сторон стояли княжеские кмети, щитами, а где и древками копий сдерживая напор толпы. Народ кипел, волновался, гудел, лица у всех были возбужденно-торжественные, а на Веселку смотрели с жадно-любопытным, голодным блеском в глазах. Среди личивинов и то было легче! Под градом этих взглядов и выкриков она дрожала, сердце билось где-то в самом горле, и его удары, растекаясь по телу, отдавались в каждой жилочке каким-то болезненным чувством. Руки немели, дыхание сбивалось, ей было жарко и холодно разом.

Едва конь ступил в ворота, как Веселка увидела князя Огнеяра. Она никогда не встречала его раньше, но по рассказам Кречетовых кметей за время пути примерно знала, чего ждать. Ошибиться было невозможно: князь Огнеяр выделялся среди множества людей, как горящий уголь среди черных погасших. Молодой мужчина, лет двадцати пяти, невысокий, но очень крепко и ладно сложенный, стоял на крыльце, опершись смуглыми руками о перекладину, и смотрел прямо на нее. Веселка встретила его взгляд и вздрогнула. В его темных глазах сверкнула багровая искра, и Веселку насквозь пронизало ощущение огромной, нечеловеческой и неземной силы, которой был полон князь дебричей. В нем жил какой-то свой, внутренний пламень, и этим пламенем как будто была опалена его смуглая кожа, его густые черные волосы, его резкие, немного грубоватые, но выразительные и потому красивые черты лица. Тяжелые серебряные обручья на запястьях, серебряная гривна в виде змеи, серебряная серьга в левом ухе, казалось, призваны были своим холодом немного остудить этот огонь, но где им было справиться? И волчья накидка без рукавов, крепко перетянутая на поясе широким ремнем, казалась самой естественной для него одеждой, как шкура на живом волке. Говорили, что у него на шее и на спине вдоль хребта тянется полоска настоящей волчьей шерсти… теперь в это нельзя было не верить. Мельком вспомнился Громобой: то ли потому, что Веселке хотелось искать защиты от Князя Волков, то ли потому, что только Громобой, единственный из всех ею виденных людей, и мог бы отчасти сравниться с князем Огнеяром.

Каждое мгновение тянулось долго, вмещая в себя множество чувств, ощущений, обрывков беспорядочных мыслей. Душа Веселки трепетала, как клочок тумана возле огня. Князь Огнеяр ужасал и восхищал ее силой странного, полубожественного-полузвериного духа, ее тянуло к нему и отталкивало от него, как будто он мог и помочь ей, и погубить ее, и сердце Веселки разрывалось пополам. Два разных существа, еще живших в ней, теперь закричали в полный голос, каждое свое, и Веселка в последний раз с особой силой ощутила их разлад, притом зная, что в последний. Борьба их продолжалась недолго. Взгляд князя Огнеяра довершил ту странную работу, которую совершало в ней неведомое существо; у нее было чувство, будто по всему ее телу струятся горячие, как кровь, потоки влаги и без остатка смывают все то, что прежде было Веселкой. Прежняя Веселка улетала, испарялась от жара этих пламенных глаз, оставалось только то загадочное существо, что уже давно направляло ее путь. Встреча с сыном Велеса дала ему последний толчок, пробудила его. И оно стремилось навстречу сыну Велеса с какой-то сладостной тоской, с мучительной жаждой гибели, со страхом и неодолимым горячим влечением раствориться в пламени этих темных глаз с багряной искрой на дне… Это чувство стало ее судьбой, и Веселка вдруг успокоилась, не противясь этому влечению. Все было решено. И в эти странно долгие мгновения она чувствовала такую сильную, неодолимую любовь к князю Огнеяру, что ее нельзя было считать иначе как наваждением, колдовством, еще одной вехой, указывающей ее странный путь. Эта любовь принадлежала уже не Веселке, а кому-то неизмеримо большему, чем Веселка, огромному, как небо, и жаркому, как заря.

Пока десятник вез ее к крыльцу, князь Огнеяр не сводил с нее глаз.

– Что это ты, Завид, невесту себе привез? – обратился князь к десятнику, бегло глянув ему в лицо. Голос его звучал сурово, со скрытым гневом.

– Это… из личивинских лесов… – хрипло ответил десятник и поспешно сошел с коня. – Личивины подмеженьские, от Урхо-Ульяса, воеводе Кречету девицу привезли… Говорят, что тебе ее надо видеть…

Толпа на дворе загудела: сами боги послали эту девицу в Чуробор, где так ждали «первого чужеземца»!

Князь Огнеяр сошел с крыльца и снял Веселку с коня. В первый миг, когда он протянул к ней руки, она невольно отшатнулась и чуть не упала, но вот уже она стоит на земле рядом с ним, и все в ней кипит от его прикосновения. Она ощущала его всей кожей, всем существом, как будто рядом с ней стоял сам живой огонь.

– Ты откуда, девица? – тихо спросил князь Огнеяр. – Не бойся. Как ты сюда попала?

– Я… – Веселка заставила себя мельком глянуть ему в лицо, и странная красота этих резковатых черт завораживала ее. И ей больше ни о чем не надо было думать и беспокоиться; теперь за все происходящее отвечал он, тот, кто был гораздо сильнее ее. – Я – Веселка, дочь купца Хоровита. Он здесь бывал, в Чуроборе… Из Прямичева я…

Все эти слова она выговаривала скорее по привычке и сама себе уже не верила. Веселка, Хоровит, Прямичев – эти имена уже не имели никакого значения, относились к чему-то давно миновавшему. Важно было лишь то существо, которое она принесла в себе, но его имени она пока назвать не могла.

Князь Огнеяр смотрел на нее с недоверием и колебанием. Первое, что он испытал при виде девушки на коне десятника Завида, была досада, почти гнев, от которого волчья шерсть на загривке встала дыбом. Девица! Ужас! Обычай говорил «чужеземец», у него из ума не шел этот «чужеземец», и он не усомнился ни разу, что это будет мужчина. Огнеяра мутило при мысли о том, что ему придется тем бронзовым ножом резать горло одурманенной и беспомощной жертве, и он собирался обставить дело иначе. Мужчине можно дать в руки оружие и придать жертвоприношению вид обрядового поединка. Нечего и думать, за кем будет победа – он сам неуязвим, его не берет ни железо, ни бронза. Но поединок, божий суд позволит выполнить волю богов и не считать себя убийцей.

Но девушка! Ей-то не дашь меч и не велишь с благословением Перуна защищаться! Нет бы Урхо-Ульясу поехать ее провожать и догадаться войти в ворота первым! Нет, они где-то в пограничных лесах отыскали девицу из племени дремичей и привезли сюда, чтобы он, Огнеяр, ее убил!

– Пойдем! – Он положил руку на плечо молчащей девушки и подтолкнул к крыльцу, а сам обернулся к толпе: – Давай, расходись! По домам! Надо будет – позову!