Я слушал Карла Льена с восхищением и одновременно с тревогой. Отчетливее, чем когда-либо прежде, я сознавал, что Зелмер обладает способностью, которой сам я лишен. Во всем, чем бы я ни занимался — и моя музыка тут не исключение, — путь мне преграждают изобилие чувств и впечатлений, беспорядочное нагромождение неясностей, частностей, для которых, как правило, даже не подберешь имени: тени, которые не складываются в единую картину; воспоминания, уже не ассоциирующиеся с определенным обликом; симпатии и антипатии, обусловленные любовью и ненавистью, которые никогда не прояснятся, но выпирают из бессознательного, как торчат из моря обломки потерпевшего крушение судна{149}. — Мои мысли с незапамятных пор обладают той смущающей особенностью, что предвосхищают итог, к которому должны подвести{150}; то есть они как бы обращают вспять поток времени и по ходу этого рискованного предприятия с дикой несообразностью подбирают ни с чем не сообразные клочки воспоминаний и усвоенных знаний, используют догматы эстетики в качестве мостов — и потому, словно малые дети, способны лишь невнятно лепетать на языке общепринятых условностей. Запутанность последовательности всплывающих в сознании понятий и категорий… как и заторы в продвижении умственной работы, возникающие из-за далеких от нее чувств, приводят к результату, имеющему большое сходство с леностью мышления… В это мгновение, когда Карл Льен дочитал статью до конца (и сел на место), мною овладело постыдное чувство зависти. Я понял, что, воспитывая себя, что-то упустил — даже не осознав, каким образом мог бы приучить свой дух к более строгой дисциплине. Не исключено, что дело тут в некоем изначально присущем мне недостатке, который я не мог бы устранить никакими упражнениями.

Компания собравшихся за столом бурно проявляла восторг, одобряя статью Зелмера и выражая почтение ко мне. Льен сказал несколько слов о внутренней разорванности и простодушии великих людей: они, мол, не знают, кто они, не учатся на собственных ошибках и потому ищут скорее одиночества, нежели близости с людьми, которые хотели бы стать для них хорошими товарищами и помощниками в периоды душевных бурь… Упрек и любовь. Может, еще и толика пафоса, и желание вернуть прежние славные времена…. Я совсем забыл, в какие воображаемые пространства только что завлекала мои ощущения статья Зелмера. Я теперь видел себя и заключенные во мне образы как бы сквозь пелену. Я растроганно поблагодарил всех присутствующих; мой бокал звенел, соприкасаясь с их бокалами; Аякс тоже чокнулся со мной. Я был анонимной личностью, которая принимает почести, адресованные, собственно, не самой этой личности, а некоему произведению. Мне этот час — и то, что он принес, — представлялся чем-то невероятным. Чтобы понять себя, я должен был бы услышать слово из уст Тутайна. Я думал, пока подносил бокал к губам: «Как входит в меня это вино, так же вошла в меня его кровь». Эта мысль меня утешила. Я выпил за здоровье собравшихся. Проглотил последние капли. И почувствовал, как черный лед во мне тает. Я наслаждался тем, что Льен, когда говорил о всех своевольных, мятежных, одержимых людях, нашел извинения для них, а значит, и для меня. Моя зависть к Зелмеру совершенно растаяла. Он другой человек, чем я. Все здесь присутствующие — другие. У каждого, для его персональных нужд, имеются своя душа и свои внутренности. И разве дело не обстоит так, что внутренности Олафа и Карла в нынешний год особенно сильны и требовательны — сильнее, чем воля этих мальчиков и чем воля окружающих людей? Но разве юношеский дух двух гимназистов из-за этого менее ценен или активен? Разве мальчики, напротив, не ведут себя сейчас непосредственнее и человечнее, потому что еще не сломлены профессиональной деятельностью и привычкой оглядываться на других?.. В эту секунду я впервые за вечер почувствовал пронизывающие меня шлиры старения. Но печалился я лишь несколько секунд. А потом на меня потоком устремилась радость других.

Госпожа Льен сказала:

— Нет, ну какое же счастье вы, должно быть, испытываете, ощущая себя знаменитостью!

Карл инквизиторским тоном спросил:

— Действительно ли сочинять музыку так трудно, как это представляют себе непрофессионалы?

— Ох, — ответил я, — порой это труднее, чем иметь дело со всеми сомнениями нашего духа, вместе взятыми, — а иногда так же легко, как полное отсутствие мыслей. Вчера ночью я сочинил почти две части новой сонаты. Пока я их записывал, мне казалось, что это не требует напряжения. Потом, правда, я чувствовал себя опустошенным… Но такие удачные часы — редкость… После ужина вы должны послушать, что у меня получилось.

После такого моего заявления последовал маленький бунт. Новость сочли весьма необычной. Все хотели узнать подробности; и уже готовы были прервать ужин, чтобы услышать сонату тотчас же. Но тут Аякс внес блюдо с «телятиной со сковороды». Мясо выглядело так роскошно и в носы ударил столь дивный запах, что требовательные голоса сразу смолкли; все сошлись на том, что сонату послушают «позже».

Теперь наступил момент, когда всеобщее внимание переключилось с меня на Аякса фон Ухри. Мои скупые слова — что идея новой сонаты пришла мне в голову, когда Аякс попросил меня для него поиграть, — по времени столь недалеко отстояли от его появления в дверях, с дымящимся жарким на подносе, что это вкуснейшее блюдо показалось всем непосредственным продолжением присущего Аяксу дара: дарить людям вдохновение. Теперь гости могли думать о сонате и одновременно восхвалять яичный соус, с удовольствием жевать мясо, рассуждая о моей музыке и о влиянии на нее Аякса. О нем-то, в общем, и шел разговор, потому что пробил его звездный час. Он сидел один за своим столом, но все глаза были устремлены на него. Госпожа Льен хотела получить рецепт и этого соуса, как прежде — рецепт коктейля. Госпожа Зелмер решительно задала вопрос, обучался ли Аякс специально поварскому искусству. Льен заметил, что я правильно поступил, взяв к себе в дом столь замечательного человека. Он даже назвал такой шаг спасением от грозившего мне упадка. Зелмер — между двумя глотками вина — объявил, что не представляет себе, как это я из года в год обходился без присутствия в доме второго человеческого существа.

Опустошив бокал, он повернулся к Аяксу и обратился к нему:

— Теперь у вас есть достойная задача. Вы можете содействовать тому, чтобы наш друг щедро одаривал нас плодами своей духовной работы. (Он говорил на родном для меня и Аякса языке.)

Госпожа Льен сочла этот призыв слишком патетическим; но она тоже прошептала мне на ухо свое мнение об Аяксе:

— Нет, что за человек, и какой скромный! Я прямо-таки влюбилась в него.

Она еще прежде пыталась убедить Аякса пересесть за наш стол. Теперь она повторила попытку. И опять неудачно. Но на сей раз все-таки добилась того, что Аякс к ней подошел и с ней чокнулся, пожелав ей всяческого благополучия. Он оказался достаточно любезен, чтобы доставить аналогичное удовольствие также и госпоже Зелмер.

Пока он подавал сыр, Олаф и Карл переместились от большого стола к маленькому. Их естественное желание присоединиться к Аяксу причинило мне боль, которая мало-помалу усиливалась. Что они молоды, это мои глаза видели. Моя память о Тутайне была не такого рода, чтобы именно матрос второго ранга, юный убийца, оставался во мне самым живым и ярким мысленным образом; воспоминания той поры поблекли за долгие годы нашего с ним совместного проживания. Эти гимназисты, со своим едва завершившимся созреванием, не могли бы оказаться на его месте. Но они почувствовали влечение к Аяксу, а он в их компании словно помолодел, теперь совершенно уподобившись матросу второго ранга Тутайну. Эти трое вместе образовали поколенческое единство — своего рода сообщество молодых. Разговоры за маленьким столом отличались от тех, что велись за столом большим. Внутренности у этих юношей были сильнее и здоровее, чем у нас. А их дух — более живым, менее отягощенным жизненным опытом и в меньшей степени израсходованным. Они всё еще пребывали в преддверии любви, хотя уже поняли ее механику и верили, что исступленность — их подруга. (Есть ли такое заблуждение, которое в юности не принимается за истину? И что может знать об исступлении подросток, который каждое утро просыпается новым человеком? Он еще растет, его кости и мышцы расширяются, звук его голоса становится чище с каждой порцией питательной еды.) Итак, произошло таинственное разделение. Я оказался вытолкнутым. Эти трое, за маленьким столиком, рванули к себе Тутайна, который тоже моложе меня, потому что в последнее время — почти целых десять лет — я продолжал шагать дальше, тогда как он оставался в неподвижности. Да, эти трое уже завлекли четвертого в свою компанию. Все они имели передо мной преимущество — отличались большей непринужденностью и веселостью. Они говорили на языке, который, может, и является повторением моего собственного давнишнего языка, но который я сейчас не понимаю, который забыл. Я сидел за одним столом с матерями и отцами. Сам я был человеческим телом, зачатым много десятилетий назад — когда они, эти молодые, еще пребывали где-то во тьме. Теперь на первый план выдвинулись их чувства, их любовь, их масштабы. Мир стал их миром. Почему же я вздыхал, думая, что Аякс, еще даже не осознанный мною как постоянная часть моей жизни, в очередной раз изменился? Разве я так плохо подготовлен к собственному неминуемому исчезновению? Разве не ясно, что моя жизнь идет на убыль? Разве мои надежды, уже давно, не представляют собой чаяния преждевременно постаревшего? — Я чувствовал новое одиночество, еще большее: быть для него чужаком. Я попытался справиться с потрясением. С Кастором мне было бы приятнее иметь дело. Но Кастор умер. Я видел, что собравшиеся у меня родители обрели счастье в своих сыновьях. В то время как мною овладела печаль, их лица светились радостью. Я поднялся, прошел в соседнюю комнату. И сыграл уже завершенные части сонаты. Только доиграв до конца, я заметил, что Аякс стоит у меня за спиной.