Я пододвинул стул, принял у Бриджит чашку чая, передал ей блюдо с бутербродами и внимательно к ней присмотрелся. Зеленые глаза не изменились, но теперь они смотрели с крупного и увядшего лица, очень сурового — я такие не люблю. Пламя и искры, которые я запомнил, давно прогорели, оставив за собой черную окалину. Передо мной сидела женщина, на долю которой пришлось больше невзгод, чем радости, но она, стиснув зубы, упорно шла вперед. Моя Бриджит теперь была так же далеко, как и Ева с Оливером.

— Но как же Элизабет… мисс Эрл тебя нашла? Через Дэвида?

Она кивнула:

— Я теперь живу в Лондоне… в Илинге. Так что это было несложно.

— Ты живешь в Лондоне из-за дочери — скрипачки Шейлы?

Словно кто-то щелкнул выключателем: ее лицо вмиг озарилось.

— Да-да, из-за Шейлы. Ты о ней слышал?

— Буквально позавчера. Шейла Коннолли. Много лет назад я случайно встретил Джоан, и она рассказала мне, что ты вышла замуж за ирландца по фамилии Коннолли. Расскажи мне о нем, хорошо? Но сперва ответь: что стало с Джоан?

Бриджит нахмурилась:

— Она умерла — лет десять назад. Остались только мы с Дэвидом. Я тогда еще жила в Ирландии — мой муж был очень болен, — и я так и не выяснила толком, что случилось. Она стала неуравновешенной, странной, бросила школу и принимала много снотворных. Однако, — добавила она с некоторым вызовом в голосе, — в итоге ее подвело сердце, так мне сказали врачи. Еще чаю?

— Спасибо, — вежливо ответил я. Может, напрасно я так говорил, но у меня в самом деле было ощущение, что мы чужие люди, у которых много лет назад были общие друзья и знакомые. — Ты хоть раз возвращалась в Браддерсфорд?

— Нет. А ты?

— Тоже нет. Я немного пожил в Лондоне, а потом уехал в Америку и вернулся уже в войну. Но недавно я встретил чету Никси — помнишь их? — и отчего-то начал вспоминать прошлое.

— Да, мисс Эрл мне говорила.

Бриджит произнесла это так, словно я сообщил ей о своем увлечении римскими монетами, китайским фарфором или рыбалкой. Я взял чашку и передал ей блюдо с кексами.

— Скажи, Бриджит, — произнес я, стараясь говорить как можно проникновеннее, — как ты живешь?

История ее жизни, последовавшая в виде ответов на мои вопросы, ничуть меня не удивила. Брак с Коннолли оказался не слишком благополучным, хотя Бриджит этого не признала. Муж был человеком расточительным и беспомощным, за семь лет до смерти — примерно в 1936-м — он стал инвалидом. У них было трое детей: Майкл, который остался жить в Ирландии и работал в агентстве недвижимости; Шейла, скрипачка, и Джон, который сейчас учится в шестом классе школы Святого Павла, подавал большие надежды и, как я понял, был протеже своего знаменитого дядюшки Дэвида. Бриджит тащила на себе всю семью: играла в оркестрах, давала уроки, готовила, штопала, кормила и вообще круглосуточно несла бремя материнства. Когда самые страшные бомбежки прекратились, с помощью Дэвида она переехала в Лондон, чтобы дать Шейле и Джону достойное образование.

— Смышленые у тебя дети, как я погляжу, — сказал я и невольно подумал, что именно в Шейле и Джоне мог бы сейчас хоть одним глазком увидеть юную Бриджит Элингтон.

— О да! — воскликнула она и стала рассказывать, что говорят маэстро и критики про игру Шейлы, а учителя — про маленького Джона. Раз или два ее зеленые глаза вспыхивали, и она вновь становилась прежней Бриджит. Но лишь на миг.

— Тогда ты имеешь полное право ими гордиться. У тебя была нелегкая жизнь, но ты справилась. Молодец.

Я подумал, где сейчас Элизабет и о чем, по ее мнению, мы разговариваем. Не удивлюсь, если она воображает, как мы рыдаем в объятиях друг друга над разбитыми чайными чашками, а фоном звучит какая-нибудь подходящая музычка. Лиз из Голливуда!

— Да, мне было нелегко, — сказала она с легким и более чем оправданным налетом самодовольства. — Хотя самое худшее позади. Я все еще даю уроки, но больше не играю. Конечно, я никогда не играла так, как Шейла. А Джон, когда дурачится, иногда напоминает мне Оливера… помнишь его?

— Конечно, помню. — И тут я рискнул: — Помню один вечер, когда мы — я, ты и Оливер — пошли в гости к Литону… такому странному костлявому страховому агенту, который чудесно играл на фортепиано. А потом мы возвращались домой в лунном свете и несли всякий вздор. — Я ностальгически улыбнулся.

Она тоже улыбнулась, вежливо и сдержанно, глаза ее были пусты.

— Это было так давно, столько всего случилось с тех пор… Но я помню, что мы тогда вообще несли много вздора, как и положено детям. Ты не женат?

Я предложил ей сигарету, и она, к моему удивлению, ее приняла. Мне сразу стало поуютней, даже если в действительности между нами ничего не изменилось.

— Нет. Так и не сподобился.

— Ты говоришь как американец, — с упреком проговорила Бриджит.

— Набрался там всяких словечек, — констатировал я факт, даже не думая извиняться. — Впрочем, все местные киношники говорят как американцы. Наверное, так мы надеемся приманить удачу.

— Не понимаю.

— А, не обращай внимания, — поспешно сказал я. — Просто шучу.

— Я редко хожу в кино, — заявила она.

— И я тебя не виню.

— Майкл, мой старший сын, подумывал стать актером. Он как отец — высокий, черноволосый и очень красивый. Больше похож на ирландца, чем остальные двое. Он совсем не верит в войну.

— А во что он тогда верит? — резко спросил я, сразу невзлюбив красивого молодого Майкла. — В Дахау и Освенцим? Ладно, не будем об этом. — Тут я перешел к главному. — Два дня назад я беседовал с Никси — они теперь лорд и леди Харндин, — о том воскресном вечере, когда они зашли проведать твоего отца, а ты набросилась на них с упреками. Только не говори, что забыла.

— Нет, я все помню. Вот только не пойму, зачем ты сейчас это вспоминаешь. Я была тогда младше Шейлы и немногим старше Джона.

— Да-да, это уже не имеет никакого значения… Но Элеонора Никси очень меня удивила. Она сказала, что отбила Бена Керри у Евы не из шалости, как мы думали, а потому что любила его всем сердцем.

— Неужели? Насколько я помню, эта женщина вообще не могла никого любить, кроме самой себя.

— И все же мне думается, что она сказала правду. Я немного ее встряхнул. Видишь ли, в 1919-м я встречался с Джоан, и она рассказала, что Ева не случайно упала с утеса Пикли-Скар, а покончила с собой.

— Чушь какая! — презрительно фыркнула Бриджит. — Джоан могла что угодно сказать, лишь бы привлечь к себе внимание. Ты никогда не понимал ее истинную сущность… Да и нашу с Евой тоже. Мы часто посмеивались над тобой — по-доброму, конечно, — но из-за одиночества, сентиментальности и романтизма ты всегда воспринимал нас не такими, какими мы были на самом деле. Ну и еще потому, что хотел быть писателем, наверное. Это единственная причина…