Поверьте, ни лом, ни краденый пистолет мне для этого не понадобятся.

— Я разговаривал с Сорокиным, — признался Гранкин.

— С каким еще Сорокиным? — сделал голубые глаза подследственный. — Это что, тоже писатель? Клянусь, я его пальцем не трогал.

— Да прекратите же! — взмолился Гранкин. — Глядя на вас, невозможно поверить, что вы… э…

Он замялся, с некоторым опозданием вспомнив, что полковник Сорокин взял с него слово никому не говорить о содержимом белой папки. Никому значит никому, а не «никому, кроме Забродова.»

— Чему вы там не можете поверить? — заинтересовался Забродов. — Что я кого-то могу убить? Могу, не сомневайтесь. Специальность у меня сами знаете какая.

— Ax, да подите вы к черту! — взорвался майор. — Вас что, отправить обратно в камеру?

— Полно, майор, — сказал Забродов нормальным человеческим голосом и рассмеялся так, словно и слыхом не слыхал о следственном изоляторе и провел эти двое суток, лежа на диване с любимой книгой. — Я же вижу, что вы пришли извиняться, так не валяйте дурака хотя бы вы! Извиняйтесь поскорее и переходите к делу, потому что ваши извинения мне нужны, как мертвому припарки.

Гранкин закряхтел.

— Ну, — сказал он, — где-то вы, Конечно, правы…

Полковник Сорокин убедил меня в том, что вина ваша, мягко говоря, сомнительна…

— Убедил или приказал? — быстро спросил Забродов.

— Я же говорю: убедил. Я еще раз все взвесил и понял, что несколько поторопился.

— В таком случае будем считать, что извинения приняты. Давайте переходить к вашему делу. Судя по тому, что вы тянули с этим визитом до вторника, вам хочется, чтобы я в интересах следствия еще немного позагорал на нарах.

— Почему вы решили, что я тянул? — совершенно ненатурально удивился Гранкин.

— Ай-яй-яй, Алексей Никитич! Врать не умеете, вот что. И это при вашей-то работе! Сами подумайте: Сорокин наверняка говорил с вами еще вчера… если, конечно, был на работе. Да если бы и не был, все равно не стал бы откладывать.

— Ваша взяла. Мне действительно хочется, чтобы тот, кто вас подставил, окончательно успокоился и проявил себя.

— Гм, — сказал Забродов. — А вы не боитесь, что он будет долго успокаиваться? Проявлять себя ему теперь не резон. Может так случиться, что я просижу здесь дольше, чем получил бы по суду.

— Дольше никак не получится, — успокоил Гранкин.

— Ну, спасибо! Значит, мне повезло при любом раскладе. Теперь я могу сидеть спокойно — хоть десять лет, хоть двадцать…

— До этого, я думаю, не дойдет. Мы постараемся что-нибудь придумать. Дадим какую-нибудь дезинформацию в СМИ: мол, маньяк, который орудовал в районе Малой Грузинской, задержан, осужден, и дело закрыто. Он расслабится, выйдет на улицу, тут его и прихлопнем.

— Извините, майор, но это чепуха, — сказал Илларион, потирая подбородок. — Это вы, как я понимаю, от растерянности… Должен вам заметить, что он уже много раз, как вы выражаетесь, выходил на улицу, и никто его не прихлопнул. Я не против посидеть, особенно если меня переведут куда-нибудь, где можно спать не по очереди и не втроем на одной койке, но, по-моему, это будет пустая трата времени. Он либо залег на дно, либо переместился в другой район.

— Об этом я уже думал, — со вздохом признался Гранкин. — Его надо как-то выманить…

Забродов вдруг улыбнулся.

— А вдруг это все-таки я? — провокационным тоном спросил он. — Вдруг я и вправду сошел с катушек и сам не знаю, что творю? Читали про доктора Джекила и мистера Хайда?

— Читал, — сказал майор. — Ерунда. Беллетристика. Здесь вам не Англия. Здесь все чокнутые, и мы с вами в том числе. Посмотрел вечерком телевизор, и готово: глаза на лоб — и на улицу с топором.

— Вы мрачный тип, — сказал Забродов. — Кстати, с самого момента ареста мне не дает покоя одна мысль.

Помните, я просил вас об очной ставке с Шинкаревым?

Ну, с тем моим соседом, который сказал, что меня в тот вечер не было дома.

— А вы были? Тихо, тихо, я пошутил! Что вы, в самом деле… Зачем вам теперь очная ставка? Я вам и так верю.

— О! — сказал Илларион, уставив на майора указательный палец. — Мне вы верите. А ему?

— О, черт, — медленно сказал майор. — Сорокин правильно сказал: под самым носом…

— Сорокин не дурак, — подтвердил Забродов.

— А вот я действительно дурак, — вздохнул Гранкин. — Вы были правы. «Из рук же дурака не принимай бальзама…»

— Ага, запомнили! Кстати, дайте закурить, что вы, как жлоб какой-то…

Гранкин поспешно угостил сигаретой и поднес спичку. Илларион сделал глубокую затяжку и блаженно закатил глаза к потолку.

— Ай, хорошо!.. Вы не дурак, Алексей Никитич, вы просто заезженный российский милиционер. Вам некогда думать, и вы молотите по прямой, как паровоз по рельсам, вам не до нюансов. Это не в укор, поверьте.

А что касается Шинкарева, то вам стоило бы узнать, зачем он соврал. Причин тут может быть множество, причем самых обыденных: забыл, например, или я ему где-то нечаянно на мозоль наступил-. Жена у него красивая может, приревновал?

— А вы давали повод? — спросил майор, заранее завидуя: и тут он успел… Алла Петровна Шинкарева была женщиной в высшей степени привлекательной, и ее обаяние не оставило майора Гранкина равнодушным.

— Давал, — сказал Забродов. — Пару раз мы с ней беседовали, книги она у меня брала… Но вы же знаете, какие у людей бывают языки! Так что ничего про Шинкарева заранее не выдумывайте, но ведите себя таю, чтобы он испугался. Форму наденьте, что ли… Ну, ото вам виднее.

— Это все, конечно, ерунда, — со вздохом сказал майор, — но попробовать стоит. Вдруг да попадем пальцем в небо?

— Так уж и пальцем, — ухмыльнулся Забродов. — Кстати, вот вам еще одна деталь. В ту ночь, когда убили эту скрипачку, мне прокололи все колеса — то есть не мне, а моей машине, конечно, — и нацарапали на дверце ругательство. Помните, я вам жаловался?

— Помню. Я тогда, если честно, решил, что это вы сами — для алиби.

— Ничего себе, алиби… Так вот, то же самое слово было написано мелом на двери моей квартиры.

— Ну и что? То есть, неприятно, конечно…

— На двери подъезда стоит кодовый замок, — напомнил Забродов.

— О, черт, — повторил Гранкин.

— Теоретически, конечно, возможно, что кто-то узнал код и карабкался аж на пятый этаж специально для того, чтобы разукрасить именно мою дверь, а не чью-нибудь еще. Но Репа клялся, что его шпана тут ни при чем, и я склонен ему верить. Знакомых у меня мало, а таких, которые стали бы писать мелом на чужих дверях, и вовсе нет. Ума не приложу, кто и за что меня может так не любить, но… Шинкарев мог сделать это совершенно свободно.