Я украл у тебя тавромахию в то лето в Лиссабоне, хотел я сказать, но тоже не смог. Античная пряжка — а может, обломок рукояти или застежка для воинского плаща? — показалась мне совершенной. Два строптивых черненых быка на синей эмали. Двое алых микенских юношей, прыгающих через покатые спины. Золоченый закат, одичалая перламутровая тишина.

Это было на четвертый день, я успел немного осмотреться в доме и здорово обрадовался, когда все отправились на вершину холма и оставили меня одного. Я сразу пошел в хозяйскую спальню, открыл замок секретера шпилькой и стал выдвигать ящички один за другим. Этот прогрызенный древоточцами стол будил мое любопытство не только потому, что тетка его запирала — он был таким чопорным, таким английским, в нем непременно должен был оказаться какой-нибудь мрачный секрет. Увидев свое отражение в зеркале — белая рубашка, ловкие пальцы, капельки пота над верхней губой, — я пришел в восторг. Вылитый проворовавшийся дворецкий!

Из одного ящика пахнуло канареечным семенем, наверное, прежняя хозяйка держала в нем корм для птиц, теперь там лежали детские рисунки, свернутые в трубку, под рисунками — письма в конвертах с колониальными марками (я углядел там знакомые «Republica Portugueza» по пятнадцать сентаво), а под письмами что-то еще. Хорошенько пошарив по дну, я вытащил маленькую пластинку слоновой кости, блеснувшую лазурью и золотом, повертел ее в руках и хотел было положить обратно, но пластинка вывернулась и скользнула в карман моей рубашки — уверенно, как будто признала хозяина. Я прижал рукой рубашку на груди, придерживая нечаянную добычу. В голове у меня крутились только две мысли: тетка никому не скажет, да и заметит не сразу, и еще — где спрятать ее в нашем доме без единого тайника?

— Украл, — сказал бы я тетке, если бы смог открыть рот. — Не смог удержаться. Я взял ее не потому, что хотел эту вещь, а потому, что хотел твою вещь!

— Ладно, — сказала бы она весело, — тебе она нужнее.

У меня никогда не было ничего своего, ничего совершенного, ничего тайного и ничего по-настоящему старого. Вещи, которыми был наполнен наш дом, были простыми и полезными, они были сделаны из светлого дерева, пластика, алюминия и фаянса. Мать считала, что старинное барахло прячет в себе чужое горе, и давно избавилась от бабкиного наследства, даже семейные альбомы снесла на блошиный рынок. Однажды я поймал себя на том, что забыл лицо двоюродного деда, пришлось сходить на кладбище и посмотреть на гранитную плиту с фотографией. Иногда, глядя на старые снимки родни, я слышу какое-то пощелкивание, похожее на морзянку, слабое одиночное эхо, плеск обогнувшей земной шар радиоволны. Иногда — ничего не слышу, только досада берет.

Я привез тавромахию в Вильнюс и спрятал в сарае под грудой металлической стружки, я был уверен, что она древнее древнего, вроде тех диптихов из слоновой кости, которые я видел в часовне Святой Анны. Когда спустя много лет я показал ее антиквару, покупавшему у меня столовое серебро, тот только языком причмокнул:

— Представляю, как это выглядело на переплете из белой кордобской замши! А где вторая пластинка? Хочешь загнать их по отдельности?

— Вторая?

— Ну да. Это же деталь переплета, на книге их могло быть две, одна пластинка всегда отличалась от другой, но так, чтобы не сразу заметить. Видел когда-нибудь Евангелие Теоделинды из листового золота? У тебя здесь жанровая сцена, значит, это лет на двести позднее сделано.

— Выходит, вторая потерялась?

— Сойдет и одна. Захочешь продать, позвони, я дам хорошую цену.

Это был тот самый антиквар, который прозвал спальню Лидии комнатой духов, заглянув туда из любопытства, пока я готовил нам выпивку на первом этаже. Все три стены там были завешаны портретами предков Брага, а четвертая занята зеркалом, покрытым ртутной зеленоватой сыпью. Портреты копились там несколько лет, я сносил к Лидии все, что не мог продать — сначала вешал картины на свободное место, потом стал ставить на пол, все равно эта комната была нежилой, а мне эти старики в судейских шапочках и вояки с орденскими лентами действовали на нервы. Женских портретов было меньше, дамы тоже глядели горделиво, но они были молодыми и расфранченными, поэтому я быстро нашел на них покупателя. Соблазнившись барочными рамами, их купил оптом владелец непотребного дома в Грасе.

Сейчас шесть часов вечера, и я снова в камере. Только что вернулся с Терейро до Паго. Я так рвался туда, что даже не поверил, когда следователь вызвал меня рано утром и предложил исполнить любое мое требование или просьбу. В честь завершения карнавальной недели.

Ханна, Ханна, даже не знаю, с чего начать. Попробую рассказывать по порядку, но скажу тебе, забегая вперед: сегодня я окончательно понял, что сижу в тюрьме по вине Лютаса Раубы. Еще пару дней назад у меня были сомнения, а сегодня их нет. Я спал с его женщиной, я заподозрил его в воровстве, я не дал ему завершить работу, и еще — я живу в Domus Aurea Neronis, где можно снимать кино до скончания лет, не выходя за ворота. Впрочем, довольно было бы и женщины.

— Итак, какие будут просьбы, Кайрис? — спросил следователь. — Не забывайте о Великом посте и пепельной среде. «Помни, что ты прах, и в прах возвратишься».

— Послушайте, — я собрал все свои силы и посмотрел ему прямо в глаза, — я понимаю, что все это выглядит несуразно, но правда именно так и выглядит чаще всего. Просто надо изложить все сначала, с первой минуты. Если вы отвезете меня на побережье, я покажу дачный домик, где я провел, вернее, должен был провести ночь с субботы на воскресенье. У меня нет алиби, потому что я просидел весь вечер в «Веселом Реполове»!

— У вас нет алиби, потому что вы преступник, — скучно сказал Пруэнса. — Что-нибудь еще?

— Да. Оттуда мы поедем ко мне домой, и я покажу вам все в подробностях, как на античной сцене, с жестами и завываниями. Только начинать нужно с коттеджа, это важно. Я был там, когда жертву застрелили в моем доме.

— А в Капарику-то зачем ехать? Впрочем, сегодня тепло, — сказал Пруэнса, поглядев в окно. — Почему бы нам вчетвером не прокатиться на берег моря? Или втроем. Вы ведь не сбежите?

— Вот те крест, — я сказал juro por Deus, и он удивленно поднял брови.

— Впрочем, если и сбежите, боюсь, вам некуда будет податься, — он полистал свою папку. — К нам обратился муниципальный нотариус с просьбой сообщить вам, что дом на Терейро до Паго будет выставлен на аукцион в начале апреля. Так что, если ваши друзья перестанут швырять деньги на адвокатов, они смогут выкупить его, заплатив задолженность и пеню.

Ну да, разумеется, я ведь не отправил проценты. Этого следовало ожидать. Деньги, предназначенные «Сантандеру», лежат у меня за пазухой, я размениваю их на лимоны, сахар, электричество для лаптопа и прочие излишества. Адвоката прислал мне Ли, это ясно как божий день, список моих друзей короче воробьиного носа, а людей со средствами в нем всего двое. Но зачем? Если это он подсунул мне девку, чтобы впутать в грязную историю и отобрать дом, то на кой черт ему нанимать адвоката и пытаться вытащить меня из тюрьмы. Нет, не складывается. Не помещается обратно в живот, как сказал бы доктор Гокас. В детстве я терпеть не мог его больничных шуточек, от которых разило хлороформом и грязными кровавыми бинтами.