Внезапно он остановился. В этой комнате смерти мы были не одни.

Поначалу мы не заметили этого человека – он сидел в огромном кресле в дальнем углу, так тихо и неподвижно, что сливался с тенями от тяжелых гобеленов. Когда я посмотрел на него, меня сотряс жестокий озноб, а в животе возникло ощущение, напоминающее тошноту. Первое, на что я обратил внимание, были живые раскосые глаза желтого цвета, которые уставились на нас, не мигая. Затем человек поднялся и поприветствовал нас глубоким восточным поклоном, после чего мы поняли, что он азиат. Теперь, когда я пытаюсь восстановить его внешность в своей памяти, я не могу вызвать четкой картинки. Я помню только эти пронзительные глаза и фантастический желтый халат, что он носил.

Мы механически ответили на приветствие, и незнакомец заговорил тихим утонченным голосом:

– Джентльмены, прошу меня простить! Я позволил себе вольность зажечь эти свечи – нам же следует закончить дело, касающееся нашего общего друга.

Он сделал изящный жест в сторону безмолвного тела на столе. Конрад кивнул, очевидно, не способный говорить. Одна и та же мысль пришла к нам обоим: этот человек тоже когда-то получил запечатанный конверт. Но как тогда он успел прийти сюда так быстро? Джон Гримлэн умер всего два часа назад, и, насколько мы знали, никому не было об этом известно, кроме нас самих. И как он попал в запертый не только на ключ, но и на засов, дом?

Происходящее было нелепым и нереальным до крайности. Мы не представились сами и не спросили имени незнакомца. Он спокойно взял на себя инициативу, а мы оказались под воздействием ужаса и обмана чувств настолько, что в ошеломлении невольно подчинялись его указаниям, которые он отдавал негромким, уважительным голосом.

Я обнаружил, что стою по левую сторону от стола и смотрю на Конрада поверх жуткого груза на столешнице. Азиат замер во главе стола, сложив руки и склонив голову, и в тот момент мне не показалось странным, что он стоит там вместо Конрада, который должен был читать то, что написал Гримлэн. Я сообразил, что мой взгляд постоянно притягивает изображение на черном шелковом одеянии незнакомца – странная эмблема, напоминающая одновременно павлина и не то летучую мышь, не то расправившего крылья дракона. Вздрогнув, я заметил, что это же изображение украшает одеяние Гримлэна.

Двери были заперты, окна – наглухо зашторены. Дрожащей рукой Конрад вскрыл меньший конверт и извлек оттуда листы пергамента – они выглядели более древними, чем те, на которых были написаны инструкции в большем конверте. Конрад начал читать монотонным речитативом, погружающим слушателей в гипнотическое состояние. Через некоторое время мне уже казалось, что пламя свечей померкло, а комната и все находящееся в ней поплыли и исказились, окутанные жуткой дымкой галлюцинации. Большая часть речитатива была не имеющей смысла тарабарщиной, но звучание и архаичный стиль наполнили меня невыносимым ужасом.

– Договора сего духу и букве я, Джон Гримлэн, именем Безымянного хранить верность клянусь. По причине каковой ныне пишу я кровию изреченное мне в мертвого града Котх чертоге безмолвном и мрачном, допрежь меня ни единым смертным не изведанном. Словесам сиим, писанным мною, должно быть изреченным над телом моим в урочный час, дабы смог я исполнить мою часть соглашения, в кое вступил по собственной доброй воле и желанию, будучи трезвого ума и пятидесяти лет от роду, в сем годе 1680-м от рождества Христова.

Начало же заклинания таково: «До пришествия рода людского были Древние, и поныне средь теней пребывает властитель их. И буде ступит человек на стезю мрака, уж не отвратиться ему и не уйти назад».

Слова сливались в невнятную галиматью, когда Конрад натыкался на незнакомый язык – смутно напоминающий финикийский, но с оттенком столь кошмарно древним, что о нем не осталось памяти в любом из наречий земли.

Одна из свечей замерцала и погасла. Я сделал движение, чтобы зажечь ее снова, но молчаливый азиат остановил меня жестом. Его горящие глаза вперились в мои, а затем снова обратили взгляд к неподвижной фигуре на столе.

Рукопись снова перешла на архаичный, но понятный язык:

– …И тот смертный, что достигнет Котха цитаделей черных и с Властителем Темным, чей лик сокрыт, говорить сподобится, волен просить всего, что сердце алчет: богатств без счета, и знаний без меры, и жизни, дольше положенной смертному, равной двум сотням годов и еще пятидесяти.

И снова Конрад перешел на непонятные гортанные слова. Погасла еще одна свеча.

– …И да не уклонится смертный, когда приблизится час расплаты и пламя адово разгорится во чреве его знамением этого. Ибо так или иначе Князь Тьмы всегда причитающееся ему получает, и обмануть его не удастся. Что было обещано, да будет отдано. Оганта нэ шуба…

На первых звуках этого невразумительного наречия холодная рука ужаса сжалась на моем горле. Я не мог отвести безумного взгляда от пламени свечей и принял как должное, когда погасла еще одна из них, хотя в комнате не было даже намека на сквозняк, и тяжелые черные занавеси оставались неподвижны. Голос Конрада дрогнул; он поднес руку к горлу, на секунду задохнувшись. Азиат же не отводил глаз от стола.

– …Средь сынов человеческих скользят от века тени странные. Люди зрят следы когтей, но не лапы когтящие, и крыла гигантские, черные, простерты над душами смертными. Лишь один есть Властитель Темный, хотя языки разные именуют его всяк по-своему: Сатана, Вельзевул, Аполлион, Ахриман, Малак Тавус…

Завеса ужаса поглотила меня. Я смутно слышал голос Конрада, продолжавшего заунывно читать на двух языках, и едва осмеливался угадывать смысл этого жуткого чуждого наречия. Острый страх сжимал мое сердце, и я наблюдал, как одна за другой гаснут свечи. И с каждой погасшей свечой мрак вокруг нас становился гуще, а ужас мой нарастал. Я не мог говорить, не мог шевельнуться. Взгляд моих расширенных глаз был прикован к оставшейся свече. Молчаливый азиат во главе жуткого стола также внушал мне страх. Он не двигался, не говорил, но под опущенными веками его глаза горели дьявольским торжеством; я знал, что под личиной этого непроницаемого спокойствия таится злобный восторг, но почему? А еще я знал, что в тот момент, когда погаснет последняя свеча и комната погрузится во тьму, произойдет нечто отвратительное и не имеющее названия.

Тем временем Конрад приближался к концу документа – его голос постепенно нарастал в финальном крещендо:

– …Близок расплаты час. Враны летят, нетопыри крылами небо застят, звезды черепами обернулися. Душа и тело, что были завещаны, должны быть доставлены. Но не во прах вернутся или к стихиям тем, из которых взрастает жизнь…

Свеча замерцала. Я попытался крикнуть, но раскрытый рот не издал ни звука. Я попытался бежать, но стоял, оцепенев, не в состоянии даже закрыть глаза.

– …Бездна разверста, и час платежа настал. Меркнет свет, и сгущаются тени. Несть добра, лишь зло; несть света, лишь тьма; несть надежды, лишь приговор…

Замогильный стон эхом разнесся по комнате. Казалось, что его издало закутанное в мантию тело на столе! Оно конвульсивно дернулось.