Когда Дилька задышала ровно и повернулась спиной, я понял, что сил не наберусь, а время уходит.

Тихо встал и вышел.

Я помнил рецепт, знал, где хранятся семена, и в общих чертах представлял, как чего готовить. Вопрос был в том, чтобы поймать всю эту живность. Я ж помылся, а чистеньким строго на чистый след выходят. Ну и в сроках вопрос был. Бабка говорила про полнолуние, а три ночи подряд полнолуния не бывает. Ну и не факт, конечно, что цветок, действующий на убырлы-кеше, может справиться с самим убыром.

Ну вот и проверим.

Умный человек, конечно, поел бы и поспал. Ну или подумал бы немножко – например, о том, что на приготовление снадобья обычно уходят не все запасы и остается очень многое. Но думать мне было как-то нечем. И в голове, и ниже гудела серо-коричневая пустота, в которой иногда дергалась радость: Дилька жива – или ужас: дальше-то что? Есть и спать не хотелось совершенно. Лечь хотелось, это да: лечь и лежать. И пусть само все пройдет.

Я очень боялся, что все пройдет. Вот и повел себя как дебил. Выбежал из дому под прищуренным взглядом кота, нарезавшего круги вокруг бани, и взялся за первое попавшееся дело. Первой, конечно, попалась река. Там я убил кучу времени на рыбалку с разбегу. Оказывается, в одуревшем и выжатом состоянии заниматься этим намного сложнее. Справился – правда, чуть не упустил уже выхваченного из воды сонного окуня, исколол руки и ухнул в реку с головой. Не привыкать, но все равно обидно. И телефон, вероятно, добил. А главное – время утекало быстрее, чем вода из ушей.

К избе я подошел, когда солнце совсем опустилось. Кот встречал песнями, с рыбой-то. Я отмахнулся, не глядя и не слушая возмущенных воплей. Опаздываю, подумал с тупым отчаянием, но в бабкину потайную комнату додумался зайти не поэтому, а за посудой. Надо же куда-то сливать неприятные, но заветные жидкости. Я помнил, что плошка была высокой и будто обугленной, и решил использовать непременно ее, пусть даже придется все тазы со стены и навесных полок принять на головку.

Все не все, но пару принял. Зря, конечно. А упрямничал, оказывается, не зря. Замотанная в тряпье плошка нашлась в бидоне, замазанном воском и упрятанном за парой каких-то поломанных деревянных механизмов, – вот уж не знаю, ткацкий станок это, пяльцы или допотопный сепаратор.

И была плошка не пустой. Я неосторожно понюхал, а продышавшись и проморгавшись, рассмотрел содержимое издали. Смолистая жидкость мерзотного вида и запаха, знакомого мне со вчерашнего вечера. Не то чтобы много, но побольше порций, унесенных мной давеча. То есть получается, состав можно заранее, а не прямо на могилке готовить. Получается, зря я вчера суетился, а сегодня рыбку загубил. Получается, остальное зверье губить не обязательно. И получается, шанс успеть у меня есть. Если, конечно, я найду семена. И если, конечно, эту брагу можно смешивать загодя, за сутки она не скисает, а ее действие распространяется и на послеполнолунные ночи.

Договорились считать, что можно, не скисает и распространяется. А то неинтересно.

Я булькнул несчастную рыбку в ведро с чем-то типа воды. Она легла на бок, но вроде шевельнула плавниками. Живучая. Прямо как я. Ты дождись меня, попросил я мысленно, – получится, так обратно в речку тебя закину. Если кот не опередит.

И полез за семенами.

Семена лежали в том же бидоне, точно бабка специально для меня комплект составляла. Это добавило уверенности. Я быстро собрался, выжал мокрые штаны и куртку, бегло подумав, что, вообще-то, давно должен валяться с алым горлом, пробками в носу и температурой плавления олова, – и осторожно вышел из запретной комнаты.

Дилька посапывала, почти утонув в подушке с периной – из-под белого платка виднелся только край розовой щеки. Воск с нее толком не сошел, а стереть я не догадался. Я хотел снять пару отслоившихся кожурок или тихонько погладить сестру – настрадалась ведь, козявка. Побоялся разбудить. Поправил подушку, мысленно велел спать, пока не вернусь, и прокрался к выходу. Уже в дверях мне показалось, что Дилька вскрикнула. Я замер, прислушиваясь. Было тихо. Показалось.

И я пошел.

Убыр почти не оставлял следов – вернее, оставлял разные. Мужские отпечатки сменялись детскими, собачьи – козлиными, короткие подпалины – дырками, словно вилы вместо ходуль использовали. Ошибиться я не боялся: это были следы убыра. От любых видов, да и невидов тоже, становилось одинаково гадостно и безнадежно. Не от запаха, хотя горький запах залитого мангала не выветривался. От приближения.

Я приближался.

Давал круги, возвращался к развилкам, залезал на деревья и в ручьи, пробовал смолу и полз на спине, чтобы рассмотреть ветки снизу.

И настиг – на седьмом примерно оклике.

Это было заброшенное кладбище у заброшенной дороги. Может, не дороги. Короче, здесь была окраина леса, и вдоль нее сотни лет ехали люди. На конях, в телегах, санях и пешком, голодные и злые, почти голые или тяжеловооруженные, с семьями, табунами и рабами или совсем налегке, лишь кровь падала с подседельных сумок. Ехали от заката к восходу, потом обратно и снова так и эдак. Много раз. Иногда дорога уходила в лес, и там двести лет не росли деревья. Чаще дорога шла по степи, и трава там не росла сто лет. На стоянках и пастбищах трава перла дуром, ломая и вспучивая землю. Рядом с одной из таких стоянок и было устроено кладбище. Редкость, вообще-то. Убитых эти люди объезжали, своих умерших закапывали иногда. Но вот здесь закопали, не очень давно. И все поперло дуром: трава, деревья и что-то еще.

Я некоторое время разглядывал совсем незаметную широченную полосу, перехлестнувшую, оказывается, нашу тихую скучную землю. Разглядывал небольшой бугристый участок, душно утыканный елями, между которыми валялись слишком крупные для леса камни, опутанные слишком толстыми и корявыми корнями. Разглядывал щель, зашитую слоем темной хвои. И думал, хватит ли меня сегодня еще на десяток окликов. Еще думал, что это за мера странная такая. Но тут как раз думать было нечего: çaqıru значит «звать», «окликать», çaqrım — «верста», все ясно. Первый пункт тоже прояснится, никуда не денется.

Никуда не денется и тихая, безвредная старушка, умеющая оборачиваться стогом, сбегать сквозь закрытые двери и вколачивать в землю зазевавшихся пацанов. Это ж албасты меня сшибла, когда я у столба нож рассматривал. Сшибла, сунула в землю, утрамбовала и закидала деревьями. Убыр этого сделать не мог, по многим причинам. Например, потому, что я сопляк еще. Ну как сопляк – в смысле, с девчонкой не был. Убыр любит жрать женское, может жрать мужское, не любит жрать мертвое и не может жрать пацанское. Поэтому он, можно сказать, не тронул меня.

Сопляк и сопляк. Я не стыжусь. Почему-то невинность можно только потерять. А я и так слишком много терял. И вообще: мне четырнадцать лет, между прочим. Лехе тоже четырнадцать, но он успел в лагере с коалой этой потереться – ну и где теперь Леха? Кресты в глаза засовывает. На фиг.

Считается, что нечисть друг с другом не особо дружит – вон как бичура на убыра отреагировала. Но тут, получается, албасты на убыра поработала. Теперь пусть искупит.