— Не о том ты говоришь, Андрей Иванович. — Оболенский чувствовал, как парча собралась в кривую неудобную складку и сейчас терзала зад. Конюший ругнул в сердцах рынд за нерадивость, приподнялся малость и поправил покрывало. — Ежели желаешь, так клятву тебе дам, что не тронет тебя государыня московская.

— А много ли клятва твоя стоит, ежели ты перед государыней, словно опавший лист, стелешься?

Сглотнул обиду Иван Федорович, но отвечал достойно:

— Не для того я к тебе пришел, Андрей Иванович, чтобы хулу выслушивать. Не желаю, чтобы между нами была сеча. А великая княгиня… ежели я захочу, так она с меня сапоги стаскивать будет! Вот так-то!

— А если я поверю твоей клятве? В вотчину меня отпустишь? Буду я править в Старице, как и раньше?

— Сможешь ехать, куда пожелаешь, препятствия в том чинить тебе на стану. А еще государыню попрошу, чтобы тебя пожаловала.

— Хорошо, — неожиданно согласился старицкий князь. — Целуй крест на правде.

На груди у Ивана Федоровича нашли себе место три креста: серебряный достался от матушки, медный махонький крестик был пожалован князю в стылую январскую пору во младенчестве, а третий, золотой, назывался спасительным.

Вот на нем Овчина и давал клятву.

Воевода распахнул ворот, бережно вытянул распятие, а потом спросил:

— Святая книга найдется, князь?

— А то как же! Или ты думаешь, что здесь нехристи сиживают? Иван Федорович, глянь туда. Под иконой Псалтырь лежит, вот на нем и поклянешься.

Этот драгоценный Псалтырь был византийской работы, и достался он Андрею Ивановичу по духовной грамоте от отца. По Москве гуляла молва, что этот молитвенник принадлежал самому Иоанну Златоусту и на всякую Пасху от него исходит сияние, словно от чела святого. Князь держал его в большом бережении, охраняя от чужого взгляда, и Овчина-Оболенский не сомневался в том, что за минуту до его прихода Андрей читал молитвы из Псалтыря, выпрашивая победу.

Иван Федорович осторожно извлек книгу из деревянного корпуса. Она была перетянута коричневой кожей, потемневшей от времени, и Овчину охватывала дрожь при мысли о том, что сам великий Златоуст переворачивал древние страницы. Ему захотелось расстегнуть крепкие пряжки, чтобы прочитать строчки, которых касался взор святейшего. Но он сумел справиться с волнением и положил руку на гладкую поверхность.

— Клянусь, что ничем не нарушу твою свободу, князь. Клянусь, что буду оберегать тебя от опалы и заступлюсь перед государыней и Боярской Думой. Призываю в свидетели всех святых и тебя, Отец наш небесный. Ежели я нарушу данную клятву… то пусть повылазят мои глаза бесстыжие, а руки отсохнут, как у древа, поваленного молнией. А теперь смотри, князь, крест целую! — И Иван Федорович прижался губами к золотому распятию.

— Крепка клятва, ничего не скажешь, — хмыкнул Андрей Иванович, и трудно было понять, что кроется за кривой улыбкой старицкого князя.

Иван Овчина покидал шатер в благодушии, а когда Андрей старицкий вышел следом, конюший не удержался, спросил:

— Неужно до последнего рубился бы, князь?

— А ты как думал, Иван? — вдруг помрачнел Андрей Иванович. — Мне отступать некуда.

Полковые трубачи возвестили отбой. Боевые порядки, словно надломленные недоброй силой, смешались, а потом ратники поскидали с себя панцири, подставив зною крепкие плечи.

— На Москву, молодцы! — орали воеводы. — Елена Васильевна старицкого князя на пожалование кличет.

Две дружины, еще утром готовые рубиться на бранном поле, соединились в один полк и бестолково растянулись на Московской дороге, поминая недобрым словом прошедший час. Куда приятнее было орать веселые песни и угощать недавних недругов сладкой наливкой.

Государыня выслушала Ивана Федоровича в полнейшем молчании.

— Как ты посмел, холоп, давать клятву от моего имени! — наконец сурово произнесла Елена Васильевна. — А может, ты возомнил себя великим московским князем?

Иван не однажды удивлялся перерождению русской государыни. Теперь ему с трудом верилось, что всего неделю назад им не было тесно под одним покрывалом.

— Пойми, Елена Васильевна, я не мог поступить иначе. Старицкому князю нужно было твое слово.

— Своим словом я распоряжаюсь сама. — Пламя пудовой витой свечи в огромном золоченом подсвечнике негодующе изогнулось и пустило в воздух ядовитое колечко сажи. — А может, ты от моего имени еще и пожалование обещал?

— Обещал, государыня, — не посмел слукавить князь.

— И что же это за пожалование? Уж не московский ли стол?

Иван Овчина вспомнил недавнюю охоту, когда раненый селезень скрылся под водой, не желая более попадать под прицельный огонь пищалей. И Шигона, знающий охотник, объяснил, что подранок хватает клювом траву и держится так до тех самых пор, пока не издохнет. Нечто подобное испытывал сейчас Иван Федорович — он хотел нырнуть куда-нибудь поглубже, чтобы не слышать едких слов московской государыни.

— Я обещал ему, что он вернется в Старицу.

— Не в Старице ему место, а в Боровицкой башне! Не затем я бояр от престола отвадила, чтобы на него захудалые князья садились!

— Государыня, я понимаю…

— А раз понимаешь, выполняй то, что делать должен.

— Слушаюсь, Елена Васильевна.

— А теперь ступай.

Оболенский откланялся.

— Постой! — вдруг окликнула его государыня.

— Слушаю тебя, Елена Васильевна.

— Что делает сейчас старицкий князь?

— А чего ему делать-то? Ходит по Москве и ждет, когда ты его к себе призовешь. Вчера во двор заходил, государю Ивану дудку подарил. Счастлив малец был. Так на ней пиликал, что у стрельцов от ее звона в ушах свербело.

При упоминании о сыне Елена Васильевна улыбнулась и подумала о том, что лет через десять ее Ванюша приобретет отцовскую стать. Даже походкой он напоминал Овчину, и всякий, кто ведал об их грехе, угадывал в малолетнем государе семя рода Оболенских.

— Это он панихиду по своему дяде играл, — заметила великая княгиня. — А теперь ступай.

Андрей, набравшись терпения, дожидался соизволения государыни предстать перед ее очами. Он почти не покидал своего дворца, а ежели появлялся на улице, то всегда в сопровождении огромного числа бояр, которые несли за ним посох, шапку, нагольную шубу, кожаный ремешок и множество всяких вещей, без которых старицкий князь превратился бы в обыкновенного мирянина. Заприметив красную девку, Андрей Иванович останавливался, подзывал движением мизинца одного из своих вельмож и велел одарить красавицу вышитым платком. Уже через час такого гуляния корзина для подарков пустела.

Шел третий день его сидения в Москве, а государыня все не призывала. Андрей в который раз задумывался над тем, что скажет Елене Васильевне при встрече. Старицкий князь решил не тянуть с отмщением. Он обязательно расскажет московской государыне о чаде, прижитом Соломонией от любве — обильного Овчины. Елена Глинская непременно отдалит от себя конюшего и приблизит его, старицкого князя. А в знак примирения он приведет во дворец дите Соломонии.