Мбога.

Кала-и-Муг, станция «Хиус»

(Конец Документа 8)

У Леонида Андреевича был сильнейший приступ дежавю. Ему вновь снился «Скиф-Алеф», штурм Владиславы, жуткая тряска в ее безумной атмосфере, клавиши управления, перепачканные его собственной кровью, снился Михаил Сидоров, бритый наголо, нескладный, каждый раз встречающий его у кессона и вызывающий короткий приступ чувства вины перед молодым биологом. И сейчас, открыв глаза, Горбовский не заметил особых перемен в циркулирующем кошмаре, разве что по какому-то недоразумению аскетизм рубки импульсного планетолета разбавили тремя койками, а под потолком повесили смахивающую на гигантского осьминога машину. Заметив пробуждение, машина приветственно замигала и подняла свои щупальца, вооруженные блестящими насадками самой угрожающей формы. Леонид Андреевич отмахнулся и сел на своей чудовищно жесткой койке. На соседней койке сидел, прижимая к губам руку, Михаил Сидоров, все такой же лысый и нескладный.

— Зуб выбили? — сочувственно спросил Леонид Андреевич.

Сидоров покачал головой, и Леонид Андреевич его не понял — то ли действительно выбили, то ли не выбили, но болело ужасно. У него самого ничего не болело, разве что во рту чувствовался металлический привкус. Это смахивало на последствия лучевого удара. Вот только где он ухитрился попасть под лучевой удар?

Тем временем наваждение рассеялось и рубка планетолета трансформировалась в заурядный лазарет. Горбовский нащупал на столике что-то прохладное в высоком стакане, глотнул пару раз не глядя, желая немедленно изгнать с языка неприятное ощущение, и внимательно посмотрел на Сидорова. Приличествующие моменту слова в лесу так и не были сказаны — по вполне понятным причинам. Теперь же нужные слова в голову не приходили. Леонид Андреевич прокашлялся.

— С возвращением, Михаил Альбертович. Очень рад снова с вами встретиться.

Сидоров скривился, опустив наконец руку и открыв распухшую нижнюю губу. Был ли рад сам Леонид Андреевич, было еще не ясно, так как он чувствовал за собой какую-то ужасную вину, а в том, что Сидоров не рад чудесному спасению, сомневаться не приходилось.

— Не… стоит… — с усилием прохрипел Атос.

Только тут Леонид Андреевич заметил ужасный шрам, пересекающий его горло. Было впечатление, что голову Атосу достаточно грубо отпилили, но, однако, опять прирастили ее к телу.

— У вас страшный шрам на шее, — сказал Леонид Андреевич, чтобы хоть что-то сказать.

Он внезапно осознал причину своего беспокойства и неудобства. Глаза у Сидорова были безумными. Просвечивало в них какое-то непонимание произошедшего и яростное желание все вернуть назад, поставить на свои места. Наверное, так чувствовал себя дикарь с тропического острова, насильно вывезенный в просвещенную Европу, лишенный охранительных амулетов и набедренной повязки и обряженный в неудобный, воняющий чем-то незнакомым сюртук. Годы одичалой жизни в лесу ни для кого не могли пройти даром.

— Я… знаю… — ответил Сидоров. Он вопросительно смотрел на Горбовского, как будто тот прервал свою речь на середине и внимательно слушавший его Атос желает услышать продолжение.

— А где все остальные? — спросил Леонид Андреевич.

Сидоров кивнул куда-то неопределенно.

— А-а, — пробормотал Горбовский и сполз с койки.

Дальше сидеть на этом пыточном устройстве было невозможно. Киберхирург потянул к нему свои клешни, желая уложить на место, но Леонид Андреевич ловко набросил на него простыню и принялся искать свою одежду. Хирург, существо глупое и милосердное, сражался с тряпкой, стараясь причинить ей как можно меньше увечий.

Атос наблюдал за его поисками, но сказать Горбовскому об их безнадежности ему никак не удавалось. Собственная немота начинала пугать. Поначалу он списывал это на шок от внезапного… гм, ну пусть спасения, а теперь… Шум в голове не ослабевал. Словно кто-то включил радио на пустой канал. Причем в грозовую ночь. Именно так — пустой канал в грозовую ночь, с раздражающим шумом, усугубляющим бессонницу, а когда сон все-таки начинал одолевать, отгоняющий его взрывом помех от ударившей неподалеку молнии. А ведь ему казалось, что это такая особенность леса — наводить помехи в его голове. Теперь леса не было. Его лес превратился в круговорот огня, в дымный столп, в пыль и излучение, если все это ему не привиделось. И махать скальпелем здесь и теперь бесполезно. Тут другой уровень проблем и другие методы исполнения решений. Его спасли? Будь доволен.

— Это… было… вашей… вашим решением? — Смутно знакомое слово «санкция», более подходящее к этому шершавому месту, языку не далось. К сожалению.

Голый Горбовский замер под хирургом, и ему на голову упала простыня. Опустилась, распластавшись по плечам на манер римской тоги. Леонид Андреевич машинально в нее завернулся.

— О чем вы, Михаил Альбертович? О вашем спасении? Ну, это было не только моим решением. Тут задействовано множество людей… Мы долго не знали, не были уверены, что вы живы… Извините.

Он слишком быстро говорил. И слишком коротко. Гораздо короче, чем сам Молчун. Его слова тонули в шуме, и до сознания доплывали в лучшем случае обрывки фраз. Атос не успевал сосредоточиться, уловить смысл, и это было страшно. Теперь он вспомнил, что здесь все так разговаривали. Здесь. Не в лесу. В лесу говорили совсем по-другому, и лишь Молчун говорил так, как было принято здесь.

— Я не понимаю, — еле выговорил Атос. — Ничего не понимаю.

Горбовский, подвязав импровизированную тогу и окончательно превратившись в исхудалого римского патриция, вернулся на койку. Ноги мерзли, но тапочек тоже нигде не было. Скорчившись так, чтобы колени прижимались к животу, а ступни висели на безопасном расстоянии от холодного пола, Леонид Андреевич еще раз внимательно осмотрел Сидорова. Предложить вколоть что-нибудь успокаивающее он не решался. Но он вызывал у него опасение и слегка болезненное любопытство. Не интерес, как человек, как личность, а любопытство к некоторым подробностям его жизни. Любопытство с примесью испуга. А что если он действительно ТАМ побывал? Вон какой шрам на шее.

— Все будет хорошо, — как можно убедительнее и увереннее сказал Леонид Андреевич. — Все будет хорошо — никак иначе быть просто не может. Теперь все позади, Михаил Альбертович. И не надо ни о чем беспокоиться. Вы на Базе и скоро отправитесь на Землю. Скоро.

Ох, скоро ли? Ничего в его словах не было, кроме заклятий, старинных заклятий против злых духов. Столь же бессмысленных, сколь и успешных, — именно и только против злых духов, которых, как известно, нет. Хотя если голова может прирастать к телу, а мертвые оживать, то мы, может быть, не все знаем о вселенной?

— Страшный у вас шрам, — внезапно признался Горбовский, и, пожалуй, это были первые слова, сказанные от души.

Атос потрогал шею. Покрутил головой.

— Кулак говорил, что мне голову отрезали.