– Ой, гордыня… гордыня, – по-детски обрадовавшись, захлопал в ладоши Господь, – ну ведь гордыня же, признайтесь, мол, самого Бога в нюансах обставил, да? Ох как хорошо, дорогой вы мой человек, как глубоко и объемно, святой восторг и тут же рядом гордыня. Была же, была?

– Была, – скромно потупив очи, ответил Федор Михайлович.

– А сейчас стыд сладкий, сладенький такой стыд и облегчение, что сказал, что простили и нечего больше утаивать.

– И еще радость подлая, что дешево отделался, – решился дополнить Господа гениальный писатель. – Мол, мерзавец, но в шутку мерзавец, не взаправду.

– Ах, какой вы молодец, Федор Михайлович, как это тонко подмечено. Я же говорил, в нюансах вы меня обскакали. А не боязно ли в мерзости перед столь высоким лицом признаваться? Я не в виде угрозы спрашиваю, просто любопытно очень. Когда еще нюансам у гения поучишься.

– Боязно, – совсем расхрабрился господин Достоевский, – но и дух захватывает от своей наглости, и щекочет в груди приятно от падения своего.

– И исступление какое-то наступает, да? Мол, гори оно все синем пламенем, пусть ад, пусть муки вечные ради одной этой минуты. Минутка, да моя… Так ведь?

– Так-то оно так, но сразу же и опустошение приходит, и звонким становишься, пустым, – не захотел уступать в глубине анализа Федор Михайлович.

– Ах русская вы моя душа, – опять захлопал в ладоши Господь, – широкая, безбрежная, противоречивая, как я люблю все это, если бы вы только знали! Но скажите, скажите мне, ведь элемент хамства тоже присутствует?

Около получаса два Федора Михайловича, один из которых был настоящим, а другой – несоизмеримо выше и лучше настоящего, вели оживленную дискуссию. До последней молекулы они обсудили необычную ситуацию. Досуха, до мельчайшего нюансика и даже намека на нюансик. Но мало-помалу разговор стал иссякать, и воцарилась как бы вопрошающая пауза.

– Вам, наверное, многое хотелось бы узнать? – не стал долго мучить гениального писателя небесный отец.

– Хотелось бы, – абсолютно честно и без всяких нюансов ответил господин Достоевский.

– Да вы ведь и сами все знаете, дорогой Федор Михайлович.

– Как так?

– Да вот так, все все знают, да знать не хотят. – Господь печально вздохнул, оглянулся как будто в поисках чего-то, но, бросив искать взглядом, вдруг резко и даже с некоторой издевкой спросил: – Ну уж Священное Писание вы наверняка читали?

– Каждую букву-с, – придя в страшное волнение, пролепетал Достоевский, – до запятой, до точечки, могу хоть сейчас наизусть. Соизвольте только приказать…

– Федор Михайлович, – потеплел от его искренности Господь, – ну не дуйтесь на меня, пожалуйста, ей-богу, не хотел… фу ты черт, опять… и опять, вот зараза, привязалось, и не убежишь никуда. Впрочем, я не об этом. Вы же не школяр, а я не учитель. Я сам у вас учусь, о чем поведал уж неоднократно. Зачем же наизусть? Просто откройте книгу, которая, как я вижу, по счастью, уже у вас в руках, и прочтите.

Федор Михайлович изумленно посмотрел на свои руки, они и правда благоговейно сжимали невесть откуда взявшееся Священное Писание. Самое обыкновенное, впрочем, изданное весьма небогато, что называется, для народа.

– Откуда начинать-с? – почтительно спросил он.

– Да сначала, с самой первой строки.

Господин Достоевский откашлялся, осенил себя крестным знамением и торжественным голосом, невольно подделываясь под церковных служителей, стал читать первую строчку:

– В начале было Слово. И Слово было у Бога. И Слово было Бог. И…

– Ну? – нетерпеливо перебил его Господь.

– В каком смысле «ну»? – совсем растерялся Федор Михайлович.

– Что скажете? Дальше можно не читать, дальше подробности малозначительные. Главное – здесь. Ну вы-то, вы-то – ум недюжинный, наверняка уже догадались. На вас вся моя надежда, хоть вы скажите…

– Я не знаю… – как на экзамене, оробел великий писатель. – Видимо, здесь говорится, что Бог, то есть Вы, всемогущи, по слову Вашему все происходит. Едины и всемогущи…

– Ну всемогущ, всемогущ, это понятно, а еще что?

– Очень всемогущи… – глупо пролепетал Федор Михайлович и пристыженно замолк.

Повисла нехорошая пауза, то, что нехорошая, господин Достоевский понял по своему облику, точнее, по облику своего всемогущего визави. Он как в зеркало смотрелся, и картина там предвещала бурю. У Господа заиграли желваки на скулах, как-то очень некрасиво порыжела борода, а лоб покрылся фиолетовыми пятнами. Когда при жизни неблагоприятные обстоятельства или надоедливые люди выводили Федора Михайловича из себя, у него начинались точно такие же симптомы. Заканчивалось всегда плохо: или он впадал в приступ ярости, или случался очередной эпилептический припадок. Что такое эпилептический припадок у Господа и какими последствиями он грозит, даже думать не хотелось. Но всемогущий потому и всемогущий, что может управлять не только другими, но и собой. Другими-то любой столоначальник может, а вот собой… Буря, к счастью, миновала. Лицо небесного отца вновь просветлело, пятна сошли со лба, взгляд засочился любовью и состраданием. Казалось, еще секунда, и он погладит бедного Федора Михайловича по головке. Не погладил, но произнес слова, окончательно утешившие великого писателя:

– Ох, простите меня покорнейше, пытаю вас здесь, как Великий инквизитор пытал меня в вашей блестящей поэмке. Очаровательно, очаровательно, читал и истинное наслаждение испытывал. Даже завидно было. Но не от зависти я вас здесь мучаю, не от творческой ревности злюсь, поверьте мне. Да и не на вас сержусь, а на себя. Ведь вроде ясно написал: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Ну куда яснее, однако же никто, ни один человек, не догадался! И даже вы, тонкий психолог и мистик, не догадались. Значит, сам я виноват. Я, знаете ли, не поклонник теории, что публика не доросла до художника. Если публика не понимает, значит, сам художник где-то маху дал. Я так думаю. И, как ни горько сознавать, маху в этот раз дал я. Хотя не понимаю, хоть распните меня снова, не понимаю, где ошибка? Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и слово было Бог. Просто же. Как можно трактовать двузначно!? Ну что мне, примитивистом заделаться, что ли? Жил-был один писатель, и он написал все сущее, так, что ли? Но ведь глупо, согласитесь, не стильно, не торжественно, пошло даже. Да, да, Федор Михайлович, мы – коллеги, я тоже писатель, работаю, правда, в несколько ином жанре, ближе к эпопее, но тем не менее…

– Так вы меня написали, – ошеломленно спросил господин Достоевский, – я – ваш персонаж, как… как Алешка Карамазов, как князь Мышкин у меня, как Раскольников?

– О, не беспокойтесь, Федор Михайлович, вы значительно лучше всех вышеупомянутых сущностей. Любимое и лучшее мое создание. Это я не в том смысле, что я талантливее. Нет, ни в коем случае. Вы, безусловно, превосходите… особенно в плане психологических нюансов и тонкостей. Но, согласитесь, ни Алешка, ни Мышкин, ни Раскольников романов не писали, тем более таких, как вы. А вы пишете. Обладая некоторыми техническими средствами, я смог устроить так, что вы пишете романы, и еще как пишете. Я, в принципе, постмодернист, если вам говорит хоть что-нибудь такая характеристика. И не потому, что иду после модерна, как вы понимаете, я и до модерна в ус не дул, честно говоря, я всю эту ерунду и создал, как и все остальные измы и течения… Нет, пожалуй, неправильно вам отрекомендовался! Не постмодернист я, а просто пост-. Все пройдут, а я останусь, поэтому пост-. Но и постмодернист тоже. Мои лучшие и любимые персонажи пишут романы, и их персонажи, в частности, ваши, господин Достоевский, любимы мною зачастую больше, чем собственные. Хотя не обижайтесь, ваши – тоже мои. Правда, объявился тут у меня один конкурент, очень талантливый, но заносчив, пером не описать. Русский, между прочим, Миша Булгаков, может, знаете? Ах, запамятовал опять, во времени немножко вы разминулись, позже он вас, ну ничего, здесь за вечность познакомитесь и наговоритесь. Так вот этот Миша, талантливый, но смешной парень, заявляет: «Равен я тебе, прием у тебя перенял, у меня тоже персонаж роман пишет, причем о тебе, а значит, не ты меня, а я тебя выдумал!» Еще и черта туда приплел, напугать меня, дурашка, собирался. Меня чертом, как ежа – голой ж… простите за вульгаризм, конечно. Ладно, я его все равно люблю, идиота горделивого, пускай резвится, не понимает, что его персонажи – мои персонажи. А книжонка занятная, выдающаяся даже, «Мастер и Маргарита» называется. Рекомендую. Так о чем это я? Cбился, представляете, как о литературе заговорю, не могу успокоиться, горячусь, доказываю что-то, сбиваюсь… Запутал я вас, а между тем вопросов у вас много. Вы задавайте, не стесняйтесь.