Слушая Господа, Федор Михайлович пришел в состояние чрезвычайного возбуждения, мысли его метались, как ополоумевшие зайчики, загнанные борзыми на охоте. «Рай для писателей… математический мир… Фейсбук какой-то… это что же, книги на лицах писать станут, вроде татуировок… бог-редактор… дьявол, придуманный Адамом и Евой…» Крошечные белые комочки мыслей кружились все быстрее и быстрее, пока не слились в небольшое сначала, белое пятно. Оно стало расти, светлеть, расширяться и вдруг взорвалось ослепительным прозрением.

– Соавторы! – задохнувшись от нахлынувших чувств, выкрикнул Федор Михайлович. – Мы – люди – соавторы!

– Вы даже не представляете, до какой степени, – радостно подхватил Небесный Отец, – половина, половина заслуги вашей. Большая и лучшая половина. Вы выдумываете такие сюжеты, такие ходы и смыслы, что, кажется, и выдумать их невозможно. И так интересно становится самому, что оторваться от моей… нашей с вами общей книги выше всяческих сил. Пишу и редактирую как ужаленный. В лихорадке, в бреду перебираю варианты. А вот это, вот это или вот это? Когда вариантов не остается и кажется все, тупик, обязательно находится писатель вроде вас и выдает нечто неожиданное. А вот это еще не пробовали? Сегодня же произошло и вовсе невероятное: вы – мой лучший персонаж, мой лучший писатель, брильянт в моем ожерелье – пришли и открыли мне глаза на смысл моего существования. Ни много ни мало, на смысл! Я ведь раньше не задумывался, зачем пишу. Ну пишу и пишу, интересно потому что, природа у меня такая – писать. Ох уж эта природа, чего на нее только ни вешали! Вы первый, Федор Михайлович, спросили меня, не в чем смысл вашего существования и не где конечная цель жизни всего человечества, вы спросили, где моя цель, зачем мне это все нужно. Вы до таких высот поднялись, что даже мне стало боязно. Творения, заботящиеся о своем создателе, сочувствующие, сопереживающие, соавторы. Именно соавторы, как вы верно заметили. Вы такой вопрос задали – всем вопросам вопрос. А поскольку я знаю ответы на все вопросы, не ответить я не мог. И ответил. Я, Федор Михайлович, самовыражаюсь, как и любой писатель, всего лишь самовыражаюсь и через самовыражение познаю себя. Кто я, какой я, что во мне главное? Видимо, все-таки творчество, раз от вас я услышал основополагающий вопрос своего бытия. Творить, не важно что, создавать новое, закручивать сюжеты, производить смыслы. Вы ведь такой, Федор Михайлович, а значит, и я такой. Не мир я создал, а зеркало, и смотрюсь в него, поворачиваюсь разными сторонами, темными, светлыми, какими угодно, изучаю себя внимательно. Я, в принципе, неисчерпаем, во мне знаете, сколько всего? Знаете! Вы многое знаете про человека, следовательно, и про меня тоже. Моя последняя книга будет писаться вечно и не умрет никогда, потому что я бессмертен. И даже когда все люди станут писателями, а это обязательно когда-нибудь произойдет, мир не закончится. Он станет еще интереснее, еще разнообразнее. Писатели непременно выдумают конфликт, высосут из пальца, если его не будет, вытянут из мелькнувшей тени, как когда-то Адам и Ева в эдемском саду. Потому что любому разумному существу во вселенной хочется дойти до своего предела, понять себя, простить, осознать свое назначение. Только предела не существует. По образу вы моему и подобию, а у меня предела нет. Есть только бесконечная и неутолимая писательская жажда – творить. Спасибо вам, господин Достоевский, что помогли мне это понять. Понимая это, я знаю, куда двигаться. Вы мир изменили только что, Федор Михайлович. Я дам человечеству необходимые инструменты, Фейсбук тот же самый, Интернет, черта лысого дам и посмотрю, что из этого выйдет. Любой, как вы выражаетесь, холоп творить сможет. Вы на термины не обращайте внимания, Интернет, Фейсбук – это та же бумага с буквами, только на новом уровне развития, чтобы каждый смог. Представляю, как бы удивились жители XXI столетия, если бы узнали, что соавтор Интернета вы, Федор Михайлович. Не поверили бы, наверное. Но жизнь подбрасывает и не такие сюжеты.

– Нет, нет, не хочу! – вырвалось у Достоевского. – Я не хочу в соавторы этой вашей штуки. Это что же получится, если каждый холоп, если Смердяков творить начнет?

– Ах вы мой, гениальный писатель, правы, как всегда, правы. Во многие мудрости многие печали. Ничего хорошего поначалу не будет. Океаны, ниагарские водопады дерьма прольются на землю из творчества масс и потопят в себе жемчужные зерна таланта, а дальше… Я не знаю, что дальше, это-то и интересно, у меня миллионы соавторов, придумают что-нибудь… Ваша беда, Федор Михайлович, что при всей своей высоте и гениальности вы в человека не верите, вы в Бога верите. А я Бог, и мне не в кого верить, кроме человека. И пока моя вера оправдывалась: если уж обезьяны практически в пещерах творить начинали, то и из холопского океана дерьма как-нибудь выберутся. Впрочем, не ведаю, самому любопытно, как на этот раз случится. Лет через триста и посмотрим. Обязательно посмотрим и поговорим, вы теперь навсегда подле меня останетесь. Это награда и вам и мне такая. Вместе за сюжетом следить будем, вместе – оно веселее будет.

Очередной хаос образовался в душе Федора Михайловича, последняя, обещанная Господом, немыслимая награда не успокоила хаос, а, наоборот, только усилила его. Желая хоть за что-нибудь зацепиться в потоке обрушившихся на него тайн, господин Достоевский задал Небесному Отцу несущественный, но все же волновавший его на каком-то очень дальнем уровне сознания технический почти вопрос:

– Я видел здесь, в раю, других писателей. Мне кажется, я даже некоторых из них узнал. То, что делали с ними их персонажи, – страшно. Особенно ужасен сарай на велосипеде, сожравший неизвестного мне господина в черных прямоугольных очках.

– А… Витя Пелевин, он да, затейник. Я же говорил, что писатели из пальца могут конфликт высосать, из тени мелькнувшей. Этот вот – из сарая на велосипеде сумел. Ваш, между прочим, соотечественник, из так называемого светлого будущего, на ваших же книгах и воспитанный. Русская литература вообще, на мой взгляд, самая лучшая. Вы вот Великого инквизитора создали, а он сарай на велосипеде. Ерунда, конечно, по сравнению с инквизитором, но внешние эффекты впечатляют. В любом случае, не ко мне претензии, а к вам скорее. Витя Пелевин – чахлый побег на мощном древе русской литературы, вами, между прочим, взращенном. А впрочем, забавно, весело и смешно. Я сам так упражнялся в начале творческого пути. Создал, помню, мир, отрицающий не только меня, но и реальность как таковую. Дальше не помню. Но, видимо, при моей любви к хеппи-эндам удалось существам из этого мира доказать свою правоту. Вот поэтому и не помню… Исчезли бедняги без следа. Но Вите я исчезнуть позволить не могу, писатель же все-таки и талантливый, шельмец, при этом, вот и бегает здесь, бормочет что-то на своей восточной тарабарщине, меня отрицает. Я, видите ли, для него слишком прост. Вообразил он, что все окружающее ему только грезится. Ладно, пусть его, забавный же.

– А как же он бегает, – пораженный неожиданной мыслью, вдруг спросил Федор Михайлович. – Если он из будущего, он ведь поди еще и не родился?

– Вы о времени, что ли? Так оно относительно, это каждому ребенку известно. Ах нет, еще не известно, будет известно скоро, в общем, не важно. Главное, что относительно время и относительно оно относительно меня. Я кого хочу, того сюда и приглашаю из любых времен. Лишь бы человек был хороший, в смысле, писатель талантливый. Согласитесь, талантливый писатель, безусловно, заслуживает рая.