— Ну, это он мне успел показать. Правда, всего на пару секунд. Я нередко воздерживаюсь от крученого удара, даже когда человек будто нарочно раскрывается. Но этот малый уж больно умничает, себе же во вред. В наши дни по-настоящему сильных мужчин раз два и обчелся.

— Да уж, Адмирал, что верно, то верно.

— Когда я вывел в море мой первый корабль, я каждый божий день по два часа перед завтраком прыгал на шканцах через скакалку. В ту пору эту страну населяли не одни лишь нечесаные слабаки. Таким-то образом я и заработал живот, который вы называете пивным бочонком. Бочонок гвоздей. А ну-ка вы, девушка. Ударьте меня в живот. Попробуйте. Смелей. Не стесняйтесь. Вот так. Каково.

— О господи, сэр, какой он твердый.

— Показали девушке броневую плиту, Адмирал. Этот самый живот, Гертруда, и натолкнул изобретателей на идею. Готов поспорить, Кристиан руку зашиб, когда попытался съездить вас по животу.

— Вот к чему приводит правильный образ жизни, О'Рурк.

— К полному чайнику, Адмирал.

— Не обращайте на него внимания, мисс Грасиа.

— О, я и не обращаю, Адмирал. Только как же мистер Кристиан, вы уверены, что с ним все в порядке.

— Приятно, дорогая моя, наблюдать такую участливость в подобном вам человеке. Утешительное зрелище. Но я вас уверяю. Через несколько дней он будет как новенький. Пару месяцев не сможет жевать, а так все с ним будет в порядке. Ну ладно, хороший выдался вечерок, я нынче поработал на славу.

— Мне показалось, что он вроде бы дернулся.

— Не волнуйтесь, Гертруда. Мой крученый никого еще калекой на всю жизнь не оставил. Вырубить человека, это да, но не более. Этому есть научное объяснение.

При нанесении удара перчатка вращается, а когда она попадает в цель, так что человек и глазом не успевает моргнуть, вращение сообщает ей дополнительную ударную силу. Я несколько лет экспериментировал, пока не добился успеха, а на мысль меня навела нарезка в орудийном стволе. Спрысните его водичкой.

— Нет, Адмирал, вы только взгляните на него. Рухнул, словно подрубленное дерево. Но надо признать, Корнелиус вел себя по-мужски. А вам все же не следовало так поступать, Адмирал.

— Ему это на пользу. От нынешней изнеженной молодежи, пока ей копье в задницу не засадишь, никакого проку не будет, простите мне подобные выражения, мисс Грасиа, девочка моя, но именно это ей и нужно. Для укрепления станового столба. Но я на него зла не держу. На ринге я могу выглядеть убийцей, но вне его я придерживаюсь правил поведения, положенных нормальному человеку. На моем месте любой прирожденный боксер, увидев, как он открылся, поступил бы точь в точь, как я.

— Ваша совесть чиста, Адмирал. Я думаю, может быть, Корнелиус, и вправду заслужил подобный урок. А с ним и все прочие, которые полагают, будто наша страна нуждается в переменах. И что наши жены только о том и думают, как бы слупить с нас алименты, а после торговать своим телом направо-налево.

— О'Рурк, я полагаю, что в присутствии Гертруды подобные разговоры неуместны.

— Нет, мне нравятся мужчины, которым противны женщины.

— Каково, Адмирал. Если бы Корнелиус не лишился чувств, он бы это замечание оценил.

— До свидания, О'Рурк.

— Пока, Адмирал. И помните, с этого дня на ваш крученый наложен запрет.

Когда бурая дверь, издав щелчок, закрывается, О'Рурк начинает хихикать. Поворачивается к рингу. Поверженный Кристиан. Открытые глаза глядят в потолок. Завывает сирена. Внизу на улице звякает колокол. Где-то полыхает приятное пламя.

— Великолепно, Корнелиус. Да Адмирал теперь пригласит тебя на яхту и по всей гавани будет катать. Я чуть было со смеху не покатился, ты так лихо все разыграл, что я на секунду подумал, будто он и впрямь дух из тебя вышиб.

Руки Кристиана раскинуты, одна на восток, другая на запад, параллельно улицам города. Белокурая голова указывает в верхнюю его часть, а темные подошвы в нижнюю.

— Эй, Корнелиус, давай вставай, чего ты. Адмирал ушел.

О'Рурк склоняется над Кристианом. Касается его головы.

— Господи-иисусе, Корнелиус, он и вправду тебя ударил. Очнись. Фу, черт, похоже без нюхательных солей не обойтись.

На полу из стеганых матов. В Новом Мире цементных и асфальтовых мостовых. Выброшенный на мель и брошенный нуждой в руки Фанни Соурпюсс. Окруженный полными страха раболепными душами. Огромным молчаливым потоком унылых людей, льющимся по ущельям улиц. Каждый со сломанной картонной коробкой. В которой он куда-то тащит под мышкой свои мечты. Подобно мне, некогда ехавшему через Гарлем автобусом, шедшим на север. Когда я был еще мальчиком. И увидевшему вывеску, продаются ночные выползки и черви. Автомобили рычат на хайвеях. Ночью, в полдень, утром и вечером. Негде жить. На заваленном отбросами континенте. Распори эту почву, пусть я растаю и снова стану бесплодной землей. И сотвори меня заново, диким, чтобы я, легконогий, понесся по этому краю. За соляные равнины. И мочился, мча через Мичиган. Пусть снова восстанут фермеры с иссохшими шеями и головами кондоров, сидящие, ладонями хлопая себя по коленям. Предлагающие на продажу собственные штаны и рубашки, торгующиеся обветренными губами. Вежливые и поверженные. А один попрошайка отшатнулся. От глумливой ухмылки моего школьного друга. И я увидел глаза человека. Который увидел меня. После всех этих лет, проведенных мною в уверенности, что он уже умер. И он уронил ладонь и поник головой.

Со словами

Прости

Сынок

Просыпаюсь нынешним утром. С грудью Фанни, прижатой к моему лицу для успокоения челюсти, которая, уверяет Фанни, распухла. И может быть даже сломана. Именно в тот день, когда я купил себе серый в полоску костюм, столь благотворно преобразивший мой облик. Когда начал обдумывать череду динамичных, полных творческой силы лозунгов, таких, что у мистера Убю с его жополизами из Мозгового центра Империи Мота от зависти глаза на лоб повылазят. Тут-то меня и свалили с ног. Да так, что не скоро встанешь.

Корнелиус Кристиан отправляется в деловую часть города, намереваясь проконсультироваться у врача. Длинные сигарообразные тучи ползут над Хобокеном. Буря сдвигается к северо-востоку через Патчог, Хамптонс-парк и Саг-Харбор. Тени зданий втыкаются в парк. Автобус, рыча огромным мотором и раскачиваясь, катит от остановки до остановки. В прорезях улиц сверкает жаркое солнце. Видел темнокожего мальчугана, писающего из окна на шестом этаже. Капли еще не достигли сидящего на крыльце старика.

Новый день, жизнь пробуждается. Даже здесь, в мрачных лощинах, полных потных подмышек, толкающих тележки с красными и голубыми одеждами через квартал, торгующий поношенным платьем. Грузовики теснятся у обочин. Большие толстые образины надзирающих, из каждой торчит сигара. Толпа, штурмующая двери универсального магазина. А я выхожу из автобуса на Геральд-сквер. Где никто меня не встречает, желая вручить награду за духовную красоту.