— А пускай прочтут. Нам гласность не страшна, — ответил Пупыкин твердо. — Пускай весь мир читает.

— И там тоже? — выкрикнул старик Ложкин. — Империалисты тоже?

— Это ты, Ложкин, брось! — рассердился Пупыкин. — Тебя здесь как ветерана держат, а не как провокатора.

— У меня есть предложение, можно? — спросил Савульский — его Удалов тоже знал, он работал санитарным главврачом.

— Говори. Только короче, надоел ты нам со своими речами, — поморщился Пупыкин.

— Я буду краток. — Савульский потер ладоши. — Факт вопиющий. Он еще почему вопиющий — многие не ожидали, попали под дождик и потеряли одежду. А при том напряженном положении, которое существует в торговле…

— Савульский, я тебе сказал, — пригрозил Пупыкин. — Не рассусоливай. Про положение в торговле я лучше тебя знаю и знаю, что оно улучшается, правда?

Пупыкин взглянул на начальника торга, и тот сразу с места ответил:

— Принимаем меры!

— Видишь, человек меры принимает, а ты обезоруживаешь. Ты к делу. Но учти, если твое предложение будет неподходящим, головы тебе не сносить. Давно уже общественность тобой недовольна, плохо ты охраняешь нашу экологию. Так что на растерзание тебя можно в любой момент кинуть, правда, Малюжкин?

Лицо редактора газеты озарила лукавая усмешка.

— Фельетон уже готов, — сообщил он. — Лежит у меня в столе.

Савульский побледнел и качнулся.

— Ничего, продолжай. Что ты нам хотел сказать?

— Мы провели анализы, — сказал Савульский глухо, будто набрал полон рот картошки. — И выяснили, что выброса с завода детской игрушки не было.

— Вот это да! — даже Пупыкин удивился.

— А что же было?

— А была туча неизвестного происхождения, которая прорвалась в наше родное небо из-за пределов района.

— А что, идея? — спросил Пупыкин.

— Можно поправку? — вмешалась директорша музея.

— Только по делу.

— Мне кажется, что туча могла прийти и из-за пределов нашей области.

— Слушай, а что если… — Голос Пупыкина замер.

И тут Удалова черт дернул за язык.

— Я думаю, — сказал он, — что этот дождик вернее всего к нам приплыл из Южно-Африканской Республики, от тамошних расистов.

— А что? — Пупыкин даже привстал в кресле. — А что? Расисты — они плохо к народу относятся… — Но тут до него дошло, что Удалов шутит и допускает перебор. Он сел обратно, насупился и сказал: — Ладно. Ты, Малюжкин, подготовь материал про тучу из Потемского района. А ты, Удалов, считай, уже допрыгался.

Люди стали отодвигать стулья подальше от Удалова, а тот себя проклинал: ведь ему-то что — он сегодня дома будет, а все неприятности достанутся его двойнику.

— И учти, Мимеонов, — закончил Пупыкин, — твой вопрос с повестки дня не снят. Допустишь еще такой выброс — выброшу тебя из города. Сам знаешь куда.

— Но ведь план…

— А план ты нам дашь. И с перевыполнением. Какой следующий вопрос?

— Градостроительство, — сказал Оболенский.

— Вот это мне по душе. Это настоящий прогресс. Давай сюда изобразительную продукцию.

По знаку Оболенского молодой порученец открыл дверь. Десять юношей и девушек втащили десять стендов и установили их рядком, чтобы было общее ощущение.

Удалов с ужасом понял, что призывы и надежды Оболенского, который хотел в нашем мире изгадить магистраль, здесь достигли сказочных масштабов.

— Вот наша главная улица. Наше завтра, — сказал Оболенский тихо и радостно. Но непроизвольно почесал ушибленное бедро.

— Улица имени Василия Пупыкина, — прошелестел чей-то голос.

— Кто сказал? — нахмурился Пупыкин. — Молчите? А ведь знаете, чего я не терплю. Ты, Ложкин?

Пойманный на месте преступления, Ложкин потупился, встал, как нашкодивший первоклассник, и сказал:

— Вы, Василий Парфенович, не терпите лести и подхалимства.

— И заруби себе это на носу. Народ будет решать, как назвать наш проспект. Народ, а не ты, Ложкин.

— Ну, это вы неправы! — вдруг взвился Малюжкин. — Ложкин — представитель народа. Лучшей его части, ветеран труда.

— Ладно, ладно, без прений, — смилостивился Пупыкин. — Садись, ветеран, чтобы больше с такими предложениями не лез.

Оболенский дождался паузы и обернулся к перспективе.

Через весь город, как стало ясно Удалову, протянется широкая магистраль. Шириной в полкилометра. По обе стороны ее возвысятся различные, но чем-то схожие здания. Каждое здание опирается на множество колонн, над каждым рядом колонн — портики с одинаковыми фигурами. На крышах зданий также стоят статуи. Все здания при этом украшены финтифлюшками и похожи на торты, сделанные к юбилею древнегреческой церкви.

«Как же пройдет у них эта магистраль?» — лихорадочно старался представить Удалов. Видно, от всего центра ничего не останется.

Конечно же — вот она, центральная площадь, вот он, выросший вдесятеро, напоминающий одновременно египетскую пирамиду и китайскую пагоду, Гордом, вот она — десятиэтажная статуя в центре… Уже с головой, с портфелем… Статуя самого Пупыкина!

Удалов говорил себе: только не смеяться! Только не улыбаться. Все это меня не касается, а засмеюсь — накажут двойника.

— Мы с вами шествуем, — донесся до обалдевшего Удалова голос архитектора Оболенского, — мимо городского театра. Здание его, прекрасное, выдержанное в стиле гуслярского социалистического ампир-барокко, встанет на месте устаревшей развалюхи, которая была построена космополитически настроенными купцами…

«Молчи, Корнелий, — повторял про себя Удалов, — молчи, крепись…»

Но язык его предал.

Язык сам по себе сказал:

— В старом театре лучшая в мире акустика. Сюда симфонические оркестры приезжают.

Оболенский поперхнулся.

— Вы что хотите сказать, Корнелий Иванович, — мягко спросил он, — наш новый театр хуже старого?

Что здесь поднялось! Как все накинулись на Удалова! Он оказался ретроградом, отсталым элементом и уж, конечно, чьим-то наймитом. Слово «наймит» носилось по воздуху и било наотмашь Удалова.

Но язык Удалова — о враг его! — не выдержал снова и, выискав паузу в хоре осуждения, крикнул:

— Это бред, а не проект!

— Что? Он ставит под сомнение мою компетентность?

Оболенский так растерялся, что обернулся за поддержкой к Пупыкину. А Пупыкин молча покручивал ус, ждал, хотел, видно, чтобы Удалов окончательно высказался.

— Меньше по чужим женам бегать надо! — крикнул неуправляемый Удалов. — Лучше бы архитектуре учился!

Тут и у Оболенского нервы не выдержали.

В наступившей роковой тишине он закричал в ответ:

— Она меня любит! У нас любовь! Ты ее недостоин!

— Поговорили? —