«Многие французы не соглашаются с капитуляцией и рабством по причинам, именуемым: честь, здравый смысл, высшие интересы родины.

Я говорю „честь“, ибо Франция обязалась сложить оружие лишь по согласованию с союзниками…

Я говорю „здравый смысл“, ибо абсурдно считать, что война проиграна. Да, мы потерпели большое поражение… Те же условия войны, когда противник нас разбил, имея 5000 самолетов и 6000 танков, могут завтра привести нас к победе с помощью 20 000 танков и 20 000 самолетов.

Я говорю „высшие интересы родины“, ибо эта война — не франко-германская война, когда одно сражение может решить исход кампании. Эта война является мировой войной…

Честь, здравый смысл, высшие интересы родины приказывают всем свободолюбивым французам продолжать борьбу там, где они находятся, и теми средствами, какие у них найдутся…

Я, генерал де Голль, здесь, в Англии, выполняю эту государственную задачу…

Я призываю всех французов, сохранивших свободу, слушать меня и следовать за мной».

Клод уже сделал выбор: он пойдет за де Голлем. Призывы, прозвучавшие 22 июня и 24 июня, на следующий день после подписания перемирия — «Надо иметь идеал. Надо иметь надежду. Надо, чтобы где-нибудь светило пламя французского сопротивления», — и, наконец, речь от 26 июня, в которой генерал после слов о немецком сапоге и итальянской туфельке открыто напал на Петена: «Господин маршал, в эти часы позора родины и гнева надо, чтобы кто-то вам ответил…» Генерал говорил о грядущей неизбежной, неминуемой победе. Все эти призывы убедили Клода. На туристическом самолете, за штурвалом которого сидел его товарищ, настолько любезный, что он покачал крыльями в знак прощания, пролетая над башнями Плесси-ле-Водрёя, Клод добрался до Лондона, где одним из первых представился генералу де Голлю, который в то время только что перебрался с площади Сеймор в сельскую местность и переместил свой штаб из Сент-Стивен-Хауз в Карлтон-Гарден. В то время вокруг генерала было немного народа, и он принял Клода всего через несколько дней, причем их беседа продолжалась добрых минут десять.

— Мне докладывали, что вы — коммунист, — сказал де Голль в конце беседы.

— Да, — отвечал Клод. — Я коммунист или, может, бывший коммунист.

— Ну что ж! — сказал генерал, раскинув руки. — Будете голлистом, вот и все. Только люди традиции любят приключения. И только революционеры любят отчизну. Вы принадлежите и к тем, и к другим и сможете указать нам путь. А посему снимаю перед вами шляпу.

Он встал. «Ну что ж, — сказал он. — Счастлив принять вас в число моих сторонников». Клод, одетый в странную, полуанглийскую, полуфранцузскую униформу, встал по стойке «смирно!» и отдал честь. Открыл дверь и вышел. Из слов генерала он запомнил новое название, которому принадлежало будущее, — странное слово «голлист». Тогда этот термин только-только Вошел в наш язык. Клод прошел через небольшую смежную комнату, где работали адъютанты генерала, и в тот момент, когда готов был выйти из нее, услышал, как один из офицеров, читавший газету или заканчивавший беседу, довольно громко воскликнул: «Вот ведь мерзавцы!» Клод улыбнулся. Но улыбка замерла у него на лице: он увидел в зеркале напротив себя, что дверь, которую он только что закрыл за собой, отворилась и генерал просунул голову, чтобы что-то сказать или позвать кого-то. И еще не утихли в наступившей тишине слова «Вот ведь мерзавцы!», как Клод услышал спокойный голос генерала: «Обширная программа, господа. Обширная программа».

Клод не раз потом видел генерала де Голля перед тем, как тайно вернулся в оккупированную Францию. Через несколько дней после их первой встречи руководитель «Свободной Франции» устроил смотр своего хилого отряда, где вокруг Клода стояли похожие на мушкетеров-гасконцев капитана Карбона де Кастельжалу солдаты и моряки, прибывшие с острова Сен. По окончании смотра генерал вызвал к себе Клода. Он выглядел и уверенным, и разочарованным одновременно. Уверенным потому, что не сомневался в победе. Несмотря на бомбежки и пожары, на угрозу немецкого десанта, Англия должна была выстоять. Должны были когда-нибудь вступить в войну и Соединенные Штаты. Заводы свободного мира имели возможность начать массовое производство самолетов и танков, которые смогли бы десятикратно, стократно отплатить Германии за то зло, которое она причинила Франции. Но генерала удивляло и огорчало до уныния ничтожное количество прибывавших к нему французов. Он задавался вопросом, а не стала ли Франция петенистской? И он не ошибался. Действительно, такой она и была. Он спрашивал Клода: как восприняли во Франции первое обращение те, кто его услышал. Мог ли Клод ответить, что большинство окружавших его людей пожимали плечами, а то и злились? Что слова «Я, генерал де Голль…» не очень много весили для людей по сравнению с речами отца победы под Верденом, по сравнению с воспоминаниями о его славе. Клод колебался. Но генерал уже знал ответ. За редким исключением, его окружали авантюристы и сорвиголовы, которых он сам называл «шпаной». Войска «Свободной Франции» насчитывали в ту пору чуть больше четырехсот человек. «Вы здесь, — говорил он Клоду и еще нескольким Военным и гражданским, молча следовавшим за ним. — Вы здесь, и это очень хорошо. Но где такой-то, такой-то и такой-то?» И он перечислял имена известных политических деятелей, генералов, дипломатов. Клод чувствовал, что этот мрачный великан ни за что не свернет с раз и навсегда выбранного крутого пути через заросли истории и небывалые препятствия, но при этом сейчас очень жалеет, что не может опереться на тех, кого считал своими естественными союзниками в его общенациональном деле. Он оглядывался вокруг себя.

— Откуда приехали эти люди? — спросил он у рослого молодого офицера, капитана-кавалериста, по всей видимости, служившего у него адъютантом. Товарищи звали его Жоффруа.

— С острова Сен, господин генерал.

— А эти?

— С острова Сен, господин генерал.

— А вон те, тоже?

— Да, господин генерал.

— А сколько же жителей на острове Сен?

— Право… точно не знаю… Может быть, шестьсот. А может, восемьсот. Во всяком случае, здесь их у нас сотня с небольшим, все они добрались до Англии на лодках.

— Ну, что же, — сказал генерал, — сотня из четырех сотен, как на этом острове Сен, и получится, что четверть Франции за нас.

Клод, казалось, прибывший из другого мира безумного героизма, рассказывал мне все это зимой 1940/1941 года в сторожке, в глубине леса Плесси-ле-Водрёя. Волосы и борода у него были перекрашены, и одет он был в униформу не то почтового служащего, не то железнодорожника. Одно время, в 1941 году, он даже носил сутану. Все это делало его неузнаваемым. В течение трех лет он совершил шесть или восемь раз опаснейшее путешествие из Англии во Францию и обратно — то по железной дороге через Испанию, то на моторном катере, то прилетал на самолете и прыгал с парашютом. В сентябре 1940 года он участвовал вместе с генералом де Голлем и адмиралом Каннингемом в неудачной попытке захватить Дакар, но верный Петену генерал-губернатор Буассон отстоял порт и город. Клод видел, как на палубу его корабля поднимали тела первых французов, убитых французами. В июне — июле 1941 года он ездил сражаться в Сирию. А вернувшись, более или менее окончательно, во Францию, стал одним из организаторов народного сопротивления. Два или три раза, пользуясь перерывами в постое немцев в замке, он отваживался даже приходить в Плесси-ле-Водрёй, где проводил несколько часов. Он появлялся ночью, словно вор или бандит с большой дороги, точнее, благородный, таинственный и жестокий разбойник, роль которого он с удовольствием играл. Дедушка, взволнованный, радостно встречал его. А Клод бросался в его объятия как десятилетний мальчишка. И они начинали беседу.