Странная вещь, семья! Старшего из моих двоюродных братьев, Пьера, мы оставили много лет назад. Вы помните, что он, до женитьбы на Урсуле, был связан с миром политических деятелей? У него сохранилась своего рода ностальгия, ощущение неудавшейся карьеры и жизни в подвешенном состоянии. После смерти Урсулы Пьер не стал брать пример с братьев, Филиппа и Клода, с их бурной общественной жизнью. Одевался он строго и немного старомодно, не спеша прохаживался с видом знатока искусств или скучающего денди по улицам Виши или Лиона, а потом и в Париже, вдруг лишившемся былого автомобильного движения. Прохожие принимали его за аристократа, спустившего состояние, или за одного из тех уцелевших крупных буржуа, которых история сохранила, подобно окаменелым свидетелям фантастической и малопочтенной эпохи. И возможно, частично он и в самом деле соответствовал такому довольно поверхностному описанию, которое все больше и больше отодвигало в тень воспоминания о муже Урсулы и любовнике Миретты. Вместе с тем, хладнокровно и спокойно, соблюдая видимость безразличия, Пьер нашел определенную форму сопротивления оккупантам и тем самым вернулся в политическую жизнь и снова смог найти себя в общественной деятельности, которой он, было, пожертвовал из любви к Урсуле. На протяжении примерно двух лет он жил без особых изменений, хотя и не всегда спокойно из-за серьезного риска, которому подвергался, поскольку способствовал созданию подпольной печати, в частности сотрудничал с довольно известной газетой «Защита Франции». В 1943 году немцы арестовали Клода, но через восемь месяцев он бежал. Меня, в свою очередь, в январе 44-го отправили в концлагерь, в Освенцим, где у меня на руках три месяца спустя умер Жан-Кристоф. В конце 1943 года Филипп высадился в Италии с войсками, которыми командовал генерал Жюэн, а вот Пьер переживал катаклизмы военного времени с элегантной непринужденностью, не подвергался преследованиям, возможно, даже никогда не вызывал никаких подозрений и к моменту Освобождения оказался в престижном положении достаточно влиятельного человека, поскольку был связан с пятью-шестью крупнейшими газетами, составлявшими пресловутую четвертую власть, быть может, более могущественную, чем три первые. Ведь речь идет о периоде, когда уже наступила свобода печати, но еще не появилось телевидение.

Думаю, что вам трудно представить себе Пьера на баррикадах бульвара Сен-Мишель или перед префектурой полиции. Мне тоже трудно. Ибо он иначе участвовал в общей борьбе. Бежав из Германии, Клод стал одним из руководителей Сопротивления в Париже, осуществлял связь между полицией и своими друзьями-коммунистами, а затем, сыграв далеко не последнюю роль в событиях лета 1944 года, оказался в бригаде «Эльзас — Лотарингия», которой командовал полковник Берже, более известный под именем Андре Мальро. Филипп, которого позвал к себе Леклерк — тоже дальний наш родственник, как и адмирал Лаборд, как и многие другие и коллаборационисты, и участники Сопротивления — вернулся одним из первых, пройдя через Нормандию, и вошел в ликующий Париж по Севрскому мосту, а может быть, через Итальянскую заставу, точно уже не помню, проехал, скорее всего, по Орлеанской авеню на танке, усыпанном цветами, под восторженные крики толпы и с горячими поцелуями счастливых девушек. Между двумя партиями в бридж в весьма элегантном обществе, о котором можно сказать, что голлизм там, мягко выражаясь, невысоко котировался, Пьер продолжал регулярно пописывать под псевдонимами Вильнёв и Сен-Полен пламенные статьи в газету. Непринужденной походкой фланировал он по Парижу, который никогда не был так прекрасен, как в то жаркое лето 44-го года.

К сожалению, так же как я не был рядом с Клодом на его подпольных встречах, в домах на окраинах, напичканных взрывчаткой и автоматами, в квартирах буржуа, где он собственноручно расстрелял трех своих товарищей, уличенных в предательстве, не был я и рядом с Филиппом на победоносных танках, обеспечивших победу, ту самую, что обещал де Голль по лондонскому радио четырьмя годами ранее, не был я и рядом с Пьером, моим двоюродным братом. Но он так часто рассказывал мне об освобождении Парижа, что порой мне кажется, будто я сам в нем участвовал. Пьер видел последние конвульсии разгромленного режима на улицах нашей столицы, еще носивших указатели с готическими буквами для оккупационных войск. Всего два-три месяца прошло с тех пор, как маршал Петен в последний раз приезжал в Париж, на этот раз в связи с похоронами Филиппа Анрио, убитого боевой дружиной, в которой, как вы помните, участвовали мой кузен Клод и Анна-Мария. Вместе со старым маршалом на похороны тогда пришла огромная взволнованная толпа. В то время еще не практиковались опросы общественного мнения, но если бы организовать что-то в этом роде, то, несмотря на растущую симпатию к де Голлю и к движению Сопротивления, подавляющее большинство людей, очевидно, все-таки по-прежнему выразили бы поддержку главе французского государства. Но западный ветер, насыщенный духом свободы, одолел восточный и, рыча бесчисленными моторами, разогнал последние миазмы коллаборационизма. Булыжники словно сами вылезали из мостовых, в окнах появлялись трехцветные флаги, и молодежь, распевая, устраивала шествия по городу.

Прекрасным жарким августовским днем Пьер вышел из дома на улице Варенн и пошел в сторону площади Согласия. «Оставаться в Париже в такую погоду можно, только если в это время весь мир объят пожаром», — подумал Пьер, усмехнувшись, и направился в свой клуб, не закрывшийся в тот год на лето. Учебники и научные труды плохо передают ту смесь обычного с исключительным, в которой происходят исторические события, а ведь повседневная жизнь продолжалась почти без изменений, как она протекала, наверное, и в 1793-м, и в 1830-м, и в 1848-м, и в 1871 году. Перейдя мост и выйдя на площадь, Пьер заметил автомобиль, описывавший на большой скорости круги по площади. На подножке машины — в ту пору у машин еще нередко были подножки — ехал мужчина, широко размахивая руками, словно призывая пешеходов разойтись. К своему крайнему удивлению, Пьер узнал в нем Клода. Не успел он подумать, что же здесь делает его брат, как послышались первые выстрелы: это было начало штурма полицией здания Министерства военно-морского флота. Тут же возникла паника. Люди бежали во всех направлениях, как на впечатливших нас когда-то картинках в книжках Жан-Кристофа, где изображалась революция в России, эпизод перестрелки на Невском проспекте. Пьер оказался в саду Тюильри. Где-то трещали пулеметные очереди, послышался лязг немецких танков. Растерявшись, Пьер замешкался: вечером ему надо было присутствовать на довольно важном собрании руководителей подпольной прессы. Немцы перекрыли решетчатые ворота Тюильри. Он поспешил к Сене. Но и с той стороны тоже подъехали эсэсовцы. К нему подошел лейтенант, потребовал документы.

— Документы-то, наверное, поддельные? — спросил лейтенант шутливым тоном. Это был высокий блондин, очень красивый и довольно симпатичный.

Ну конечно же, они были поддельные. Всегда элегантный и вроде бы непринужденный, Пьер вел двойную или тройную жизнь, причем одна от другой были отделены непроницаемой перегородкой. Направляясь в свой клуб, он захватил с собой фальшивые документы, которые могли пригодиться ему вечером. Лейтенант посмотрел на них, пожал плечами и вернул Пьеру. Тот как бы в благодарность, в тон немцу, но вместе с тем стараясь не переигрывать, процитировал сквозь зубы строки из Гёте: