трезвости. Оно возобновило исповедь, монашество, братства всех видов, религиозные экзерциции в полумонашеском уединении. Его приверженцы празднуют дни Богородицы и дни святых и молятся за Папу как самого старшего христианского епископа. Это движение стремится примкнуть к римскому католицизму. Уже один из его основателей, Пюсей[368], видел в слиянии обеих Церквей задачу своей жизни. Как и русское православие, англиканство приветствует серьезные попытки такой унии. В августе 1920 года оно обратилось с манифестом Ламбетской конференции[369] к Церквам мира с предложением создать духовную основу для объединения. Внутренняя близость англиканства и православия ощущается и самими участниками. Наблюдается отрадный рост обоюдной заинтересованности и понимания. Неоднократно проводились богослужения братского единения[370]. Особенно активно с 1908 года делами православия занимается Eastern Churches Committee[371]. В 1915 году он предоставил сербским студентам-теологам, бежавшим от немецкого вторжения, возможность продолжить учебу на английской земле! Англиканские круги (Северной Америки) поддерживают в Париже православные учебные заведения[372]. Все это похвальные примеры сотрудничества в области единения христиан.

Однако «Высокая Церковь», несмотря на свои несомненные успехи, к сожалению, не является в Англии ведущей жизненной силой. Более половины всех англичан относят себя к свободной (не государственной) Церкви, к отколовшимся, с которыми пытается сомкнуться левое крыло государственной Церкви – Low Church[373]. Здесь процветает настоящий пуританский тип. Это и есть известный всему миру англичанин – полная противоположность русскому человеку. Будучи до мозга костей человеком срединной культуры, он преклоняется перед существующим и пытается его удержать. Для него все, что существует – свято, потому что существует. В этом основа английского консерватизма. Когда на мир смотрит русский, его не покидает ощущение, что так не должно быть. Англичанин в такой же ситуации говорит себе: так – хорошо, так и должно оставаться. Он – материалист. Духовное для него не имеет собственной ценности. Он молится успеху, выгоде, добыче. Английские рыцари были первыми, кто перестал ограничиваться военной специальностью, допуская торговлю и предпринимательство в качестве благородных занятий. Англия была первой страной, где феодальные паладины превратились в капиталистических предпринимателей. Доброе стало отождествляться с полезным. (Повод для этого дает кальвинизм с его пониманием божественного благословения.) Мир видится в противоречии интересов, а не в борьбе идей. Английская политика основана на такой оценке мира. Вот почему она имела наибольшие успехи в ту эпоху, которая стала определяться интересами вместо духовных ценностей, и вот почему эти успехи становятся тем менее заметными, чем глубже вступает уже вся Европа в прометеевкий эон. Поскольку английский материалист не признает абсолютных требований, он готов к компромиссам и являет собою противоположность русскому максимализму. Ведь только абсолютные требования делают человека неуступчивым. В практических вопросах договориться можно. Англичанин мастер в искусстве взаимопонимания. Он ищет только возможного. Он – реалист, а это означает, что он слуга реальности, а не ее победитель. Тяжелый и трезвый, английский дух не может оторваться от земли. Он верит только в то – как это Бэкон признавал относительно себя, – что может доказать сам, или в то, что ему могут доказать. Так достигается доверительная близость между духом и реальностью. Бэкон, Херберт фон Чербери[374], Юм, Милль[375], Бальфур[376] были философами, но Бэкон, Юм и Бальфур были, кроме того, и государственными деятелями, Чербери – лордом и дипломатом, Милль – служащим в колонии. Явление само по себе отрадное, когда наука и жизнь соприкасаются, когда философ одновременно и политик или экономист. Я отметил как одно из величайших преимуществ русских то, что у них, в отличие от немцев, между духом и общественной жизнью нет пропасти. У англичан, кажется, дела обстоят так же, но увы – только на первый взгляд. Потому что англичанин не стремится, как мессиански настроенный русский, от абсолюта к действительности, а исходит из мира опыта, за который он цепляется, не рискуя далеко выйти за его пределы. В то время как русский приносит земное в жертву идее, англичанин приносит идею в жертву земному. (Дарвин и Спенсер[377] сказали бы, что идею приспосабливают.) Отсюда прагматическая окраска английской философии, даже когда она толкует о трансцендентальном, и сакральная окраска русскости, даже когда она посвящает себя решению практических задач. Английская философия заканчивается там, где начинается философия истинная. Англичане первыми, и именно они, низвели науку до арифметики. Механистическая картина мира – это английское изобретение. Инстинкт добычи определяет английскую мысль даже тогда, когда она не служит непосредственно целям приобретения, – что выражается в механистичном созерцании природы. Англичанин смотрит на мир как на гигантскую фабрику. Англия, родина капитализма и паровой машины, распространила над землею тот угар угольного дыма и корыстолюбия, в котором задыхается душа. Со времени наполеоновских войн мир стал пуританским в пугающих масштабах. XIX столетие по праву именуется английским.

Англичанин – не художник, не мыслитель, не солдат; он – торговец. Он не ищет ни славы, ни истины; он ищет добычи. У него нет идеала образованности. «Образованных» на Британских островах нет. Люди с высшим образованием не являются там особым сословием. Литература и наука там – не содержание жизни, а любительское увлечение, как рыбная ловля. Они служат в жизни украшением и роскошью. Вплоть до Байрона писатели-аристократы извинялись за то, что они сочиняют стихи, как извинялись Цицерон и Макиавелли за то, что они философствуют. Английский аристократ – в лучшем случае покровитель, но не апостол культуры. Воспитание здесь направлено на то, чтобы культивировать давно зарекомендовавший себя тип – джентльмена. Оно не стремится подготовить высокообразованные личности или передать знания. Все, что лежит по ту сторону опыта, оставляет англичанина равнодушным. В предвыборной борьбе он стоит не за идеи или программы, а голосует за своего кандидата. В коммерческих делах он уважает личность партнера по договору, а не абстрактные правовые принципы. Соответственно в истории он видит только влияние makers of history[378] и никаких следов сверхчеловеческих сил. Индивидуалистическое восприятие истории («люди делают историю!») – настоящий англосаксонский продукт. Даже английская терпимость к чужим культурам – это, конечно, нравственное достоинство – покоится отчасти на пренебрежении, которое англичанин питает к культуре вообще.

Процесс обмельчания, смертельный признак мужских культур, развился в Англии наиболее глубоко. Безрадостная, серая жизнь ложится бременем на людей. Пуританство подавило музыкальность, которая около 1600 года начинала с многообещающих творений. Оно в течение поколений душило театральное искусство (как от этого страдал Шекспир!), а в церковной жизни затемнило мысль о спасении. Пуританский тип дышит духом Ветхого, а не Нового Завета. – Как, однако, похожи пуритане и пруссаки