Русский не хочет ни уединенности, ни быть отличным от других. Он не стремится ни к одиночеству, ни к оригинальности. В противоположность этому немец хочет уединенности и отличаться от других. Англичанин хочет уединенности, но не отличаясь от других. Француз хочет отличаться от других, но не стремится к уединенности. Русский – братский всечеловек, немец – радикальный индивидуалист, англичанин – типовой индивидуалист, француз – индивидуалистическое социальное существо. Француз видит в человеке существо, стремящееся к обществу, но не ради общества, а ради самого себя. Он нуждается в обществе как в фоне и резонансе собственной персоны. Жизнь француза проходит под знаком соревнования, concours, arrivisme[396]. Главное – выделиться среди других, будь то политическая или боевая слава, художественный успех, научное достижение, богатство, власть, изысканность манер или галантность, воздействие красноречия или искусство повелевать массами. Отсюда честолюбие и тщеславность француза. Gloire и honneur[397]для него наиважнейшие понятия. Решающим считается не то, что человек из себя действительно представляет, а то, каков его вес. Забота о социальной видимости цветет пышным цветом. Применительно ко всей нации это сверхчувствительное стремление к значимости называется престижем – французское слово для выражения французского своеобразия. Когда пруссаки в 1866 году одержали победу над Бенедеком под Кениггрецем, Франция закричала о revanche pour Sadova[398]. Отыщется ли в мировой истории другой подобный пример, чтобы нация чувствовала непосредственно задетой свою честь поражением, которое не касалось ни ее самоё, ни ее союзников?

Француз, как и все западноевропейцы, за исключением испанцев, человек «точечного» чувства. Но поскольку он не замыкается в себе, а вращается в обществе, чувство это заметно обшлифовалось и утратило ту болезненную резкость, которую оно имеет у немцев. Поэтому француз может себе позволить более свободную форму государства, чем немец, которым должно управлять сильное чиновничье государство и который хочет, чтобы им так управляли. Различие между отдельными французами менее значительно, нежели между отдельными немцами. Обращение типа «mon général» или «madame»[399] – как к аристократке, так и к прачке – указывает на некоторую близость людей друг другу. Они, подобно англосаксам, реагируют на окружающий их мир намного однообразнее, чем немцы. А поскольку они обычно приходят к одинаковым или сходным результатам мысли, то с легкостью склонны приписывать своим французским тезисам мировую значимость. Возможно даже, что подчеркиваемый иногда индивидуализм французов есть скрытый протест против предчувствуемой опасности стать слишком похожими друг на друга. Мне кажется, однако, преувеличенным определение Мишле[400], который называет Францию личностью, а не народом или империей, поскольку, по его мнению, во французе групповое «я» превалирует над «я» отдельным. Француз существо социальное, но внутри социальной жизни он индивидуалист. Поскольку он стремится к людскому обществу, типично французским литературным жанром стал социальный роман, мастером которого является Бальзак; а социология, как ее обосновал Конт – типично французская наука. По той же причине ищут сближения друг с другом отдельные науки. Философия имеет связь с точными науками, но также и с литературой, публицистикой, общественной жизнью и с дружескими отношениями. Во Франции существует своего рода духовная республика – это сфера наук и изящных искусств. Время от времени вся Франция, интересующаяся духовными вопросами, бывает захвачена идеями, циркулирующими в этой республике.

Изначально присущее французу «точечное» чувство я показал на его отношении к другим народам. Чувство непременного превосходства над ними во всем – первое и единственное ощущение, возникающее у француза при взгляде на них. Ему хочется быть первым в кругу наций и подавать пример, и он уверен – вот наследие латинского высокомерия – что в течение веков добился этой цели. Мысль успешного concours, перенесенная на весь народ! Француз убежден, что служит миру достаточно уже тем, что показывает ему пример своей национальной жизни. Последуют ему или нет, разве это важно? Француз не учит иностранных языков, неохотно ездит в другие страны. Он путешествует по своей стране или по ее колониям. Франция для него – целый мир. Немец не интересуется миром потому, что мир отталкивает его, а француз – потому, что влюблен в себя.

Французы любят землю, не небеса, хотя на земле они охотней размышляют, чем действуют. Они живут неподдельной культурой середины. Народ мещан-буржуа, к которым относится также и большинство рабочих. Освобождение буржуазии остается великим национальным событием французов. Цивилизация, их любимое слово, есть производное от civis[401], а слово «bourgeois» – подарок французского языка понятийному миру Европы. «Любите землю!» – вот императив этой нации. Она ищет земного блага, хорошей жизни, радостей за столом и в постели, но не освобождения от мира. Она живет бренным и презрительно отвергает «расплывчатую мистику Востока». Сама французская духовность всегда имманентна. Она способна на крайнюю утонченность, но ей не даются дерзкие порывы в бесконечное, отрыв от земли. Даже усеченные башни готических соборов – символ французской городской панорамы – обнаруживают эту черту. Напоминание «оставайтесь верными земле» обрывает в них смелое движение ввысь. Француз так же, как всякий житель Европы, чужд идее страдания, желанию русского или испанца пострадать, стремлению к спасению, к концу человеческой истории. Для большинства достаточно просто жить, при условии, что есть гарантия в виде денежных накоплений. Облагороженное наслаждение жизнью заполняет всю ее целиком. «Mon art et mon métier c’est vivre»[402], – сказал Монтень. Qu'elle est belle, la vie[403] – вот житейская мудрость этой страны. Первое место здесь занимает право на жизнь, а не на труд, как в Германии. Оно является программным пунктом Union fédérale, самого большого французского объединения участников войны. Есть даже целая Лига права на жизнь. Гедонизм, завладевший французами, представляет опасность как для них самих, так и для всего мира. Он всюду вводит в соблазн; кто поддается ему, тот гонится за радостями тленного мира и пренебрегает усилиями по спасению души. Он переоценивает значение внешней стороны мира. Он служит периферии бытия и забывает о центре – смысле жизни. Так человечество не сможет обновиться. Тот, кто хочет только наслаждаться жизнью, не сможет ее преодолеть. Французский стиль жизни пригоден для редких дней внешнего счастья, но оказывается несостоятельным в многочисленные дни страданий. Француз мало что может дать Европе, кровоточащей многочисленными ранами. Придут времена, когда ему больше, чем кому-либо другому, понадобится искать утешение в древней мудрости Азии.

Внутри французского мещанства существуют два типа: жирондисты и якобинцы[404]. Жирондист олицетворяет собой потребность в довольстве и гарантиях безопасности. Якобинский же тип представляет героичекую сторону бытия. Он более редок, но и более влиятелен. Уже свыше