ремесло. Если бы человеческий разум мог создать что-то новое из ничего, «он творил бы не только идеально, но и по существу – как Господь». Вместо этого, высшее предназначение человеческого воображения заключается в соединении элементов – в «химии интеллекта», когда «в результате смешения двух элементов получается нечто, не имеющее ничего общего с качеством одного из них».

Он опроверг «старую догму о том, что расчетливость враждует с идеалом». Как он утверждал в рассказе «Убийство на улице Морг», решение материальных, рациональных загадок и создание новых форм красоты идут рука об руку: «Высший порядок образного интеллекта всегда является прежде всего математическим, или аналитическим; и обратное утверждение столь же верно».

Настойчивое утверждение По, что воображение эквивалентно анализу – и что оба они включают в себя материальный процесс комбинирования – может навести на мысль, что искусство низведено до уровня физического труда. Однако статус труда в тот период повышался. Если раньше он воспринимался как низменное проклятие и вызывал отвращение у аристократии, то теперь труд все чаще рассматривался как положительная добродетель. В Европе рабочие движения отстаивали достоинство труда, а в Америке, как заметил Токвиль, все мужчины должны были иметь профессию. Вместе с «Молодыми американцами» По доказывал, что литературные работники, «бедные авторы», заслуживают такого же внимания и государственной защиты труда, как и другие ремесленники, отстаивавшие тогда свои права. Упоминания По химии и математики, однако, отличались от других. Он утверждал, что работа художника требует терпеливого труда, но, как и наука, она задействует высшие аналитические способности ума.

Не все с этим соглашались. Некоторые из наиболее уважаемых По критиков обвиняли его в чрезмерном подчеркивании роли разума в поэзии и намекали на то, что в его собственных произведениях слишком много «механического». В биографической статье Джеймса Расселла Лоуэлла[65] отмечалось, что По столкнулся с тайнами жизни и смерти, но в то время как мистик «обитает в тайне, окутан ею», По стоял снаружи, как зритель:

«Он анализирует, препарирует, наблюдает.

…“Теперь я вижу ясным взором, как у машины бьется пульс”,

ибо для него разум практически таковым и является: колеса, шестеренки, поршневые штоки – все работает для достижения определенной цели».

Процитированное двустишие из стихотворения Вордсворта «Она была восторга тень» имеет большое значение: Вордсворт и Кольридж определяли поэзию в «Лирических балладах» как «спонтанное переполнение сильных чувств» – подход, которого, по мнению Лоуэлла, не хватало в крайне продуманной поэзии По.

Подобным образом, в своей критической книге 1845 года «Беседы о старых поэтах» Лоуэлл упоминает «человека, ученого и художника, который точно знает, как произвести должный эффект». Однако запланированные эффекты не достигают цели: «Сердце проходит мимо подводных камней, ловушек и тщательно спланированных капканов».

В рецензии на «Беседы» По возразил на предположение Лоуэлла о том, что заранее спланированные поэтические эффекты неизбежно потерпят неудачу. Возможно, сам чувствуя себя мишенью, он утверждал, что сознательное является неотъемлемой частью искусства. Мощные эффекты не возникают случайно: «Если практика не удалась, то это потому, что теория несовершенна. Если сердце мистера Лоуэлла не попало в ловушку или западню, значит, западня плохо скрыта, а ловушка неправильно приманена и расставлена». Несколько дней спустя газета Herald Tribune в статье, написанной, вероятно, Маргарет Фуллер[66], поспешила защитить Лоуэлла и «естественность» в поэзии: «Мы не верим, что ловушки любого рода, как их ни расставляй, могут что-либо навязать сердцу».

Возмутившись, По ответил статьей в The Evening Mirror под названием «Природа и искусство». Он отказался от того самого разграничения, на котором настаивали Лоуэлл и Tribune. Искусство – это «не что иное, как упорядочивание, методизация, создание легко доступных для успешного применения предложений, законов и общих намерений» природы. Вместо двух противоположных понятий, искусство моделирует себя и черпает ресурсы из природы, расширяя ее намеки и тенденции. В лучшем случае, считал По, искусство – это продолжение природы другими средствами.

Хватка Беса

Повторное выступление Эдгара По с лекцией об американских поэтах было запланировано в Библиотеке Нью-Йоркского общества на 18 апреля. Но из-за «дождя, града и слякоти» мероприятие отменили. По словам работника газеты The Broadway Journal, «это была мелочь, но По имел привычку расстраиваться из-за мелочей». На следующий день По появился на работе «под руку с другом, опьяненный вином».

После нескольких месяцев трезвости и поразительной продуктивности в Нью-Йорке По начал пить. За каждым запоем следовало мучительное, полное чувства вины выздоровление. Затем он воздерживался, раскаиваясь, а потом снова срывался.

Количество алкоголя, ежегодно и даже ежедневно потребляемого американцами начала девятнадцатого века, может вызвать восхищение даже у Фолкнера или Буковски. Выпивка играла особенно важную роль в жизни журналистов: публичные дома и клубы являлись местом обмена сплетнями, новостями, услугами и возможностями. В таких местах патологическая зависимость представляла собой бомбу замедленного действия. У По были долгие периоды почти полного воздержания, включая четыре чрезвычайно продуктивных года в Филадельфии. Но новое давление и новые знакомые, появившиеся после успеха «Ворона», придали сил «бесу невоздержанности».

Тем временем здоровье Вирджинии становилось все хуже. Томас Холли Чиверс, друг По, стал свидетелем, как на Вирджинию «напали изнуряющие приступы кашля», которые, как с горечью заявила Мария Клемм, «не являются простудой». Энн Линч предупреждала По: «Жизнь слишком коротка, и в ней слишком много нужно успеть, чтобы тратить время на отчаяние. Изгоните этого беса, умоляю вас». Летом 1845 года – в условиях бесконечной работы и продолжающейся болезни Вирджинии, а также опьяняющей, одурманивающей перспективы осуществления его мечты о литературном успехе – По совсем захворал. Его жизнь превратилась в модель хрупкой трезвости, разбивающейся о дезориентирующие приступы, которые ослабляли его тело и разрушали рассудок.

Пьянство стоило ему друзей. Когда Лоуэлл приехал в Нью-Йорк, чтобы лично встретиться со своим другом по переписке, он нашел По «слегка подвыпившим», с «той чрезмерной торжественностью, с которой мужчины в таких случаях пытаются убедить вас в своей трезвости»: «Я хорошо помню (ибо это причиняло мне боль) встревоженное выражение лица его жены». Мария Клемм пыталась развеять «неверное впечатление Лоуэлла о дорогом Эдди»: «В тот день, когда вы видели его в Нью-Йорке, он был сам не свой». По тоже огрызнулся, сказав Чиверсу: «Лоуэлл – совсем не такой благородный джентльмен, каким я ожидал его увидеть». Позже Лоуэлл сатирически высмеял «науку стихосложения» По в книге «Басня для критиков»:

«А вот и По с вороном, как Барнеби Радж, / на три пятых он состоит из гениальности, на две пятых из сущего вранья».

К тому времени, вдохновленный убеждениями своей жены, Лоуэлл стал