— Они передали деньги Коттону, чтобы не достались Сухому? — резонно предположил собеседник. — Вы не могли этого предвидеть?

— Могли, — хитро улыбнулся Прокурор.

— Не проще ли было их изъять сразу? — Максим никак не мог понять логики происшедшего.

— Нет.

— Но почему?

— Вам рано об этом знать… Всему свое время.

— Так где же деньги? Почему вы думали, что они все-таки могут быть у Сухарева?

— Когда пришло известие о мнимой смерти Алексея Найденко, я подумал: его накрыли, выпытали название банка, где он хранит деньги и ликвидировали. Но, к счастью, я ошибся. К тому же, Алексей Николаевич, и это несомненно — человек куда более достойный, чем эти, — палец говорившего вновь указал наверх. — Далее. Поляки посчитали, что Макинтош знает слишком много и потому ликвидировали его еще в Белостоке. Сухой, поняв, что без денег ему в короткий срок не организоваться, решился на крайние меры: во-первых, похитил племянницу вора, надеясь договориться, а во-вторых — объявил войну крупным московским бандитам, ставившим «крышу» влиятельным финансистам. Ликвидировав их в одном московском ресторане, он переадресовал поборы с фирм и банков на себя. Таким образом он надеялся собрать необходимую сумму: нам же такой ход был, как вы сами понимаете, на руку. Одни бандиты ликвидируют других — что может быть лучше? Максимум результата при минимуме затрат. Видите, Максим Александрович, я с вами предельно искренен.

Да, все было логично — до неправдоподобия. Но это вовсе не значило, что у Лютого не осталось вопросов, скорей, их стало еще больше.

— Но для чего же тогда вы приказали ликвидировать Коттона?!

— Я знал, что он останется жив.

— Как?

— Все очень просто, — казалось, Прокурор ждал этого вопроса. — Рябина… Как вам сказать — это не мой человек. Когда вместо так называемого «13 отдела» организовалась структура «КР», мне его навязали чуть ли не насильно. Я не мог отказаться, но и не мог ему доверять. Понимаете ли, — в голосе говорившего прозвучали доверительные интонации, — есть один человек, кремлевский функционер, который вложил в проект огромные деньги… Думаю, что он поручил Рябине собирать на меня компромат, чтобы держать на коротком поводке. Что тот и делал механически и старательно. Но неумно.

— Компромат — на вас? — откровенность говорившего наталкивала на естественное недоверие.

— Максим Александрович, все это время мне приходится вести двойную, тройную жизнь. И я вовсе не оперный злодей, злой театральный божок, эдакий Мефистофель. Компромата у Рябины не получится… А если и получится, то на всех вместе. Все это время я старательно засвечивал фамилии всех заинтересованных лиц. А Коттона я приказал ликвидировать лишь по одной причине: спровоцировать Рябину на более решительные действия.

— И что? — Максим нервно теребил скатерть с края стола.

— Все получилось так, как я и планировал. Рябина прихватил Алексея Николаевича и исчез с ним. Предвижу его следующий шаг — с километрами аудио и видеопленок он явится к функционеру за наградой… — Прокурор неожиданно замолчал.

Молчание длилось долго — Лютый успел выкурить сигарету, несколько раз обдумать продолжение беседы, сформулировать остальные вопросы…

— Короче говоря, — по интонациям Прокурора было слышно, что разговор подходит к логическому завершению. — Я думаю, теперь вы мне верите. У нас с вами общие взгляды, так что давайте действовать сообща.

— Что значит сообща? — не понял Нечаев.

— Я также, как и вы, не хочу, чтобы негодяи плодили эту заразу… «русский оргазм». Ваша задача такова, — теперь в голосе говорившего зазвучали деловые интонации, — во-первых, найти Коттона, а вместе с ним и деньги. Инструкции на этот счет получите позже. Пока что скажу одно, и скажу с уверенностью: Рябина списан. Он — лишний свидетель. Во-вторых… В-третьих…

…Они говорили еще минут десять — теперь чаще других назывались фамилии Сухарева и Митрофанова.

— Вы напоили Заводного этой отравой? — к удивлению Лютого, на стол легло несколько пакетиков с розовым порошком.

— Да… — едва не растерялся Лютый.

— Возьмите, — Прокурор пододвинул пакетики собеседнику и, перехватив его недоуменный взгляд, пояснил кратко: — Это из Малкиня…

— А Заводной?

— Вы правильно решили, — покачал головой обладатель старомодных очков, — бороться с «русским оргазмом» можно лишь при помощи «русского оргазма». Возьмите — думаю, теперь это будет самое действенное оружие. Если вам действительно нужен Митрофанов, вы его получите… завтра днем. Он теперь в следственном изоляторе. Я позвоню — его выпустят под подписку. И вообще: мне кажется, в этой истории каждый получит то, чего заслужил. И вы в том числе…

Лютый сделал вид, будто бы не расслышал самую последнюю реплику.

Теперь разговор касался главного — механизма ликвидации производства, и Нечаев все больше и больше проникался к собеседнику доверием.

Да, он ошибся: в отличие от большинства участников этого жуткого и неправдоподобного спектакля Прокурор оказался человеком кристальной честности. Да, все это время Прокурору приходилось вести двойную, тройную игру, произносить чужие слова, носить чужие маски — но едва ли можно было обвинить его в двуличии: остаться в этом окружении самим собой было невозможно.

Максим поднялся из-за стола, пожал протянутую руку и неожиданно для себя спросил:

— А Наташа?

Голос Прокурора как-то враз потух, потускнел:

— Боюсь, ей уже ничем нельзя будет помочь. Но вы должны действовать, чтобы сотни тысяч точно таких же Наташ не постигла ее участь…

Заводной, о котором в беседе с Прокурором вспоминал Лютый, сразу же в ночь задержания был отправлен в Москву, на Шаболовку, в главный офис РУОП. После непродолжительного, чисто формального допроса уже утром следующего дня он переступил порог камеры в следственном изоляторе «Матросская тишина».

В некогда белоснежном щегольском костюме, превратившимся в грязные лохмотья, в дорогих штиблетах ручной работы, из которых были вынуты шнурки, новый узник смотрелся униженно и жалко. Стоя у тяжелой металлической двери с «кормушкой», он инстинктивно жался спиной к холодному железу — Заводной чувствовал, что на него смотрят десятки глаз, прощупывают, просвечивают, оценивают, но спрятаться от них он не мог…

Конечно же, в своей жизни Митрофанов не раз слыхал о подобных ситуациях — от того же Чирика, но одно дело — слышать от посторонних, а совсем другое — самому оказаться в положении арестанта.

Смена обстановки впечатляла. Там, за стенами — горячее июльское солнце, шум огромного города, удовольствия, которые может дать человеку столица, короче — красивая, беспечная жизнь. Тут — замкнутое пространство тесной грязноватой камеры, цементный пол, параша в углу, унылые серые стены, вдоль которых стоят грубые трехэтажные нары. И эти странные недоверчивые взгляды…