Коллектив пражского посольства тоже злился на посла. Дело было не только в идеологических разногласиях. Многочисленное советское посольство просто не могло смириться с тем, что рухнул коммунистический режим и закончилась удобная и сытая жизнь. Эти люди чувствовали себя в чужой стране полными хозяевами. Один пьяный советский дипломат, когда его остановили пражские полицейские, кричал на них:

— Наши танки здесь, а вы меня задерживаете?

Когда Панкин уже стал послом, было принято решение о выводе советских войск из Чехословакии. Советские генералы просили не торопиться:

— Нам нужно время, чтобы подготовиться к их приему и размещению на советской территории.

Чехи резонно отвечали:

— Мы ваши проблемы понимаем. Но когда вы в одну ночь ввели сюда войска, разве вы думали о том, где вы их разместите? А теперь у вас полтора года впереди.

Панкин был сторонником скорейшего вывода советских войск, как и командующий группой войск генерал-полковник Эдуард Аркадьевич Воробьев, впоследствии депутат Государственной Думы.

— А вам было интересно перебраться из Стокгольма в Прагу? — спросил я Панкина.

— Еще бы! Прежде всего, у меня появилась возможность принести извинения за ввод советских войск.

— Похоже, ваши извинения не очень помогли. Все равно Чехия, как и другие восточноевропейские страны, смотрит на Россию с подозрением, с опаской, с тревогой.

— Если бы все было так легко — извинился, и будто ничего не было и все забыто. Так не бывает. Но мне кажется, что сожаление, идущее от души, не прошло незамеченным.

Утром 21 августа 1990 года советский посол пришел к тому месту, где сжег себя студент Карлова университета Ян Палах, и возложил цветы. Он был первым советским официальным представителем, который счел своим долгом сделать нечто подобное.

Студент Ян Палах покончил с собой в 1969 году в знак протеста против оккупации Чехословакии. 16 января двадцатилетний Палах купил белое пластмассовое ведро с крышкой и налил в него бензина на заправочной станции на той же улице, где обедал в студенческой столовой. На главном почтамте оставил несколько писем. Примерно в четыре часа дня с ведром, полным бензина, он подошел к национальному музею в самом центре Праги. Снял крышку с ведра, облил бензином голову и одежду и зажег спичку. Нестерпимая боль погнала его через мостовую к тротуару. Прохожие, замершие от ужаса, увидели, как движется пламенный шар. На углу Ян Палах упал. Первым опомнился регулировщик уличного движения. Он набросил на горящего юношу свою шинель и сбил пламя.

За годы, прошедшие после смерти Яна Палаха, чешские журналисты подробно описали его короткую жизнь. Он был одинок, молчалив, вежлив и очень внимателен к окружающим. За год до смерти вместе со студенческим отрядом он побывал в Советском Союзе и сумел там добиться, чтобы бригада получала полноценное питание, и чтобы все издевательства со стороны лагерного начальства прекратились. Он сделал это один, не устраивая собраний и не требуя от товарищей поддержки. В своих последних письмах он пишет о некоей группе единомышленников, но никаких следов этой группы ни тогда, ни потом найти не удалось. Придумал ли он эту группу, чтобы придать своим требованиям более солидный характер?

Эти требования выглядят очень скромными. Главное из них — отменить цензуру и закрыть газету, которая приветствовала ввод в Чехословакию войск стран Варшавского Договора. Ян Палах не требует от оккупантов немедленно покинуть страну. Его протест направлен не против власти чужой державы, с которой он ничего не может поделать, а против инертности внутри собственной страны, против медленного привыкания к самому ужасному. Он верит во внутреннее сопротивление. Он убежден, что, если интеллигенция, студенты и рабочие объединятся, единая воля народа заставит оккупантов уйти.

У него обгорело восемьдесят пять процентов кожи. Но он жил еще четыре дня. Когда приходили мать и брат, старался улыбаться, хотя говорить для него уже было мукой. После его смерти медсестра уверяла, что последними словами Яна Палаха были:

— Никто не должен последовать моему примеру.

Слишком складная фраза, но она устраивала власть. На похоронах ректор университета и министр культуры заклинали студентов:

— Вы нужны стране живыми.

До последней минуты Ян Палах хотел знать, что изменил его поступок. Зашевелились ли люди, правительство?

— Этого слишком мало, — шептал он, когда медсестра читала ему газеты.

Он напрасно ждал каких-то известий. Руководители страны — Александр Дубчек, первый секретарь ЦК Компартии, и Олдржих Черник, глава правительства, выразили его матери соболезнования, но ничего не сделали. Они еще у власти, но уже сдались, и поступок Яна Палаха их только пугает. Они искренне верят, что единственное, что нужно стране, это порядок, спокойствие, нормализация. Вскоре они лишатся своих постов.

Цензура усиливается, коллаборационисты уже сидят в редакциях всех газет. Советские войска со всеми удобствами устраиваются в стране, где много дешевого хрусталя, бочкового пива и свежей ветчины. «Нормализация» будет продолжаться двадцать лет…

Я хорошо помню январские дни 1969 года, когда на больничной койке умирал Ян Палах, и мир был в шоке. Мне двенадцать лет, я учусь в пятом классе, и после занятий мы ходим в Музей Вооруженных Сил. Вход бесплатный, и в музейном кинозале тоже бесплатно крутят документальный фильм о чехословацкой контрреволюции, которая с помощью американских империалистов и западногерманских реваншистов готовила вооруженный мятеж против социализма. Советские газеты ничего не писали о Палахе. Мы ничего не знали о Палахе. Другие знали, но отнеслись спокойно:

— Сумасшедший.

Горбачев включил Панкина в состав Политического консультативного совета при президенте и сделал членом Совета обороны. Панкину нравились атрибуты власти — ЗИЛ у подъезда, постоянно сопровождавший министра охранник, секретарь, который встречает у дверей особого — для министра! — лифта. Ему нравилось, что в Кремле ему козыряют охранники, что все вокруг стали предупредительны и внимательны.

Он входил в МИД через специальный вход — для министра и его заместителей. И на столе утром лежало отпечатанное на машинке расписание рабочего дня, а в нем перечислены беседы с министрами, премьерами и президентами. Такой взлет действует на любую голову. Тут нетрудно впасть в эйфорию.

Когда Панкин был послом, то не очень уютно чувствовал себя в министерстве. Кадровые дипломаты не жалуют пришлых, а он был политическим назначенцем. Теперь он получил редкую возможность посмотреть на дипломатическую жизнь с другой стороны. Послу при всех преимуществах его положения и его значимости многое неведомо. Он не посвящен в секреты большой политики. Послы жалуются: пишешь, пишешь в Москву шифровки, а ответа нет… И вдруг недавний посол получает возможность узнать и увидеть, что же происходит с его шифровками.