сообщил ему, что по поводу него есть распоряжение – явиться с вещами в наркомат.

Уже стемнело, когда Крымов пришел в бюро пропусков Наркомата обороны. Ощущение жара сменилось сильным ознобом – он спросил у дежурного, есть ли медпункт в наркомате, и тот взял за руку стучащего зубами Крымова и повел по пустому темному коридору.

Сестра, посмотрев на него, покачала головой, и по тому, каким ледяным показалось ему стекло градусника, он понял, что у него сильный жар. Сестра сказала в телефон:

– Пришлите машину, температура сорок и две десятых.

Он пролежал в госпитале около трех недель. У него оказалось крупозное воспаление легких. Сиделки рассказывали ему, что первые дни он бредил и кричал: «Не увозите меня из Москвы… Где я?.. Я хочу в Москву…» – и вскакивал с койки, а его держали за руки, втолковывали ему, что он в Москве.

Крымов вышел из госпиталя в первых числах ноября.

За те дни, что он пролежал в госпитале, казалось, город преобразился. Черты грозной суровости определили новый облик военной Москвы. Не было суеты, страха, лихорадки октябрьских дней, людей, волокущих тележки, санки с багажом в сторону вокзалов, не было толчеи в магазинах, набитых трамваев, тревожного гула голосов.

В этот час, когда беда нависла над советскими землями, когда откованное в Руре оружие бряцало и гремело в Подмосковье, когда черные крупповские танки ломали лбами осины и елочки в рощах под Малоярославцем, когда ракетчики освещали зимнее небо, нависшее над Кремлем, зловещими анилиновыми огнями, сработанными в Баден-Сода-Хемише Фабрик, когда картавые окрики боевых немецких команд глухо и покорно повторялись эхом на лесных полянках, а эфир был прошит жестокими коротковолновыми приказами: «Folgen… freiweg… richt, Feuer… direct richt»[4], произносимыми на прусский, баварский, саксонский и бранденбургский манер, – именно в этот час спокойная и суровая Москва была грозным военным вождем русских городов, сел и земель.

По пустынным улицам, мимо витрин, заложенных мешками с песком, проезжали грузовики с войсками и окрашенные в цвет снега танки и броневики, шагали красноармейские патрули. Улицы покрылись баррикадами, построенными из толстых рыжих сосновых бревен и мешков с песком, противотанковые ежи, опутанные колючей проволокой, преграждали подъезды к заставам. На перекрестках стояли военные регулировщики, милиционеры с винтовками… И всюду, куда ни шел Крымов, строилась оборона. Москва готовилась принять бой.

Это был нахмуренный город-солдат, город-ополченец, и Крымов подумал: вот лицо Москвы, столицы Советского государства.

Седьмого ноября Крымов попал на Красную площадь – ему дали пропуск в Московском Комитете партии.

Туманным, мглистым утром он шел на Красную площадь.

Была ли в мире картина величественней и суровей этой? Спасская башня, одновременно тяжелая и стройная, закрывала своей мощной узорной каменной грудью западную часть неба, купола Василия Блаженного были подернуты туманом, и казалось, небесный легкий туман, а не земля родили эти ни с чем не сравнимые, всегда новые, всегда неожиданные, сколько бы ни смотрел на них глаз, формы – не то голуби, не то облака, не то мечта человека, обращенная в камень, не то камень, обращенный в живую мысль и мечту человека…

Ели вокруг Мавзолея были неподвижны. В каменной печали из тяжелых ветвей едва-едва проступала голубизна жизни, высоко над ними поднимался узор Кремлевской стены, его чеканная резкость была смягчена белизной изморози. Снег то переставал, то валил мягкими хлопьями, и безжалостный камень Лобного места вдруг растворялся в снегу, и Минин и Пожарский уходили в мутную мглу.

А Красная площадь перед Мавзолеем казалась Крымову широкой дышащей грудью России – выпуклая, живая грудь, над которой поднимался теплый пар дыхания. И то широкое небо, что видел он в осенних Брянских лесах, русское небо, впитавшее в себя холод военного ненастья, низко опустилось над Кремлем.

В шинелях, в мятых шапках-ушанках, в больших кирзовых сапогах стояли в строю красноармейцы. Они собрались сюда не после долгой казарменной учебы, а пришли из боевых частей, из боевого резерва, с огневых артиллерийских позиций.

То стояло войско народной войны. Красноармейцы украдкой утирали лица от тающего снега, кто брезентовой потемневшей от влаги варежкой, кто платочком, кто ладонью.

Они стояли в плохо пригнанных шинелях, чинно подпоясанные ремнями, и Крымов подумал, что, наверное, те, кто стоят в задних шеренгах, незаметно посасывают потихоньку добытый из кармана сухарик.

На трибунах рядом с Крымовым толпились люди в кожанках и шинелях, женщины в платках и ватниках, военные с зелеными фронтовыми «шпалами» и ромбами в петлицах.

– Денек сегодня не летный, – сказала стоящая возле Крымова женщина, – погода очень хорошая, – и стерла платочком капли со лба.

Крымову было трудно стоять после болезни, и он присел на барьер…

Над площадью протяжно разнеслась воинская команда. Принимавший парад маршал Буденный стал объезжать войска и здороваться с ними. Окончив объезд войск, Буденный быстрой походкой поднялся на Мавзолей.

Сталин приблизился к микрофону, заговорил. Крымов не мог разглядеть его лицо – туман и утренняя мгла мешали смотреть. Но слова Сталина отлично доходили до Крымова.

– Смерть немецким оккупантам! – сказал он и поднял руку. – Вперед к победе!

Началось парадное прохождение боевых частей мимо Мавзолея Ленина. Этот суровый и торжественный марш боевого народного войска происходил в день, когда гитлеровские полчища стояли под Москвой.

52

Двенадцатого ноября 1941 года Крымов попал в штаб Юго-Западного фронта. Вскоре он был назначен комиссаром моторизованного полка и познал счастье победы – его полк участвовал в освобождении Ельца. Он видел, как над снежным полем ветер нес ворох розовой, голубой, синей бумаги – документы разгромленного штаба дивизии генерала Сикст фон Армин. Он видел пленных с головами, обвязанными полотенцами и бабьими платками, с ногами, обвязанными мешками, с ватными одеялами, накинутыми на плечи. Он видел, как разбитые машины, черные крупповские пушки, мертвые тела врагов в серых бумажных фуфайках, в худых шинелишках пятнали белый покров воронежских зимних полей.

Словно торжественный удар колокола, прошла от Карельского до Южного фронта весть о разгроме немцев под Москвой.

В ночь, когда Крымов узнал о победе под Москвой, его охватило чувство такого счастья, какого, казалось, он не испытывал никогда. Он вышел из землянки, где ночевал с командиром полка, жестокий мороз охолодил ему ноздри, прижег скулы. Покрытая снегом холмистая долина светлела смутным, неземным светом под ясным, звездным небом. Мерцание звезд создавало ощущение быстрого множественного движения, и ему казалось, что весть идет от звезды к звезде и небо охвачено радостным волнением. Он снял шапку и стоял, не чувствуя мороза.

Вновь и вновь перечитывал он записанное радистом сообщение о том, как войска генералов Лелюшенко, Кузнецова,