Солдаты подогнали «Лендровер» к бочкам, работали помпой, наполняли бензином канистры. Рушили, обваливали накат землянки. Соломао подвешивал к бочкам взрывчатку, прилаживал шнур.

– Садись в машину! – весело крикнул он Белосельцеву. – В пути пообедаем!..

Соломао запалил зажигалкой шнур, посадив на него жужжащую дымную муху. Вскочил на сиденье рядом с Белосельцевым. «Лендровер», подскакивая, понесся по поляне, врезаясь в кущи, ввинчиваясь в упругие заросли. Сзади ахнуло взрывом. Соломао не оглядывался. Бросил на колени усталую, перехваченную браслетом руку. Негромко, хрипло смеялся.

То, чем он занимался, выполняя задание разведки, двигаясь по афганским ущельям, шагая по кампучийским болотам, залегая под обстрелом на пепельную ливанскую землю, или здесь, в африканской саванне, взрывая самолет с диверсантами, – все это называлось «экспортом революции». Работа садовника, который пересаживает в другую землю черенок революции, бережно отламывая его от огромного красного дерева, растущего в центре России. И там, в той лунке, куда помещался саженец, начинало дымить и сверкать, трескалась почва, рвалась на куски территория, и в огромном взрыве, среди катастроф и пожарищ, вырастало красное дерево.

Рискуя жизнью, участвуя в убийстве других, находясь среди страдающих, истекающих кровью народов, он старался убедить себя в своем мессианстве. Верил в ту истину, согласно которой революция, случившаяся в начале века в России, не единична, не случайна, не кончается на себе самой. Своим взрывом поджигает продернутый в истории бикфордов шнур революций, сквозь которые проявляются действующие в мире энергии. То огненно вспыхивают в одном народе, то, затоптанные и подавленные, уходят в глубокие толщи. Тлеют, как торфяники, протачивая в глубине незримые огненные коридоры. Взрываются на другом континенте, в другом народе, сжигая мертвые оболочки уставших, изживших себя систем. В «белом», «черном» и «желтом» мире действует один и тот же «красный» гормон революции, превращая время, в котором ему, Белосельцеву, суждено родиться и жить, – превращая его в «красный век». Он хотел убедить себя, что революции, охватившие континенты, являются продолжением русской революции, держатся на том же корневище истории.

И только в тайных глубинах сознания, как в сумеречных катакомбах, хранилось иное знание. Об ином устройстве Вселенной. Об ином пространстве и времени. Об иной революции, охватившей все мироздание.

Он хотел себя убедить, что поколение его соотечественников, удаленное от залпа «Авроры» на шестьдесят с лишним лет, выигравшее величайшую в мире войну, создавшее невиданное по мощи государство, все так же исполнено «красной» революционной энергии. Солидарно с молодыми, охватившими мир революциями. Готово питать их своими «красными» соками. Родина, отделенная от своих «красных истоков» двумя поколениями, все так же видит мир глазами Петрова-Водкина. Купает в водах истории красного коня революции.

Но, возвращаясь на краткое время в Москву, смывая пыль афганских пустынь, долечивая ожоги и раны, полученные в кампучийских лесах, исцеляясь от гепатита и лихорадки, приобретенных в никарагуанских болотах, он замечал, что страна, посылавшая его на воюющие континенты, выглядит утомленной и вялой. Равнодушна к его свершениям и подвигам. Мучится тайной, поразившей ее болезнью. Выгорела изнутри и остыла. И там, где еще недавно горел сокровенный огненно-красный реактор, образовалась холодная пустота, комок остывшего пепла.

Воюя в мозамбикской саванне плечом к плечу с африканцами, он уверял себя, что схватка на южной оконечности Африки есть часть жестокой, неизбежной войны, расколовшей надвое мир, и в этой войне нельзя проиграть, а нужно только выиграть. Но при этом слышал, как от непосильных нагрузок колеблется фундамент мира, трещат опоры, на которых удерживается охваченное борьбой человечество. Свод может рухнуть в любую минуту, катастрофа может случиться в любой точке мира, в том числе и в этой африканской саванне. Земля, утыканная остриями ракет, словно огромная бомба, превратится в моментальную искру, исчезающую во мраке Вселенной. Эта мысль была невыносима для его сознания разведчика. И душа искала ответы в иных измерениях, стремилась к иной, наполняющей мироздание тайне.

Он прилетел в Бейру, надеясь на встречу с Маквилленом, чье появление в районе нефтепровода накануне пуска могло означать начало диверсий, усиление мятежа, активизацию подрывных элементов. Его работа с Маквилленом была фоном, на котором успешно действовала разведка Мозамбика, выявляя агентурную сеть противника. Директива из московского Центра вменяла Белосельцеву искать момент для вербовки, когда, загнанный в угол, Маквиллен согласится работать в интересах советской разведки. Утомленный, изъедаемый тайным недугом, израсходовав запасы духовной энергии, Белосельцев вышел из самолета и был встречен Соломао, радостно подхватившим его саквояж.

– Маквиллен в городе, но живет не в отеле. Избегает публичных мест, крайне осторожен в контактах. Мы поселим тебя в таком месте, где ты будешь у всех на виду. Он сам отыщет тебя, и тогда мы начнем работать. – Они мчались в джипе по городу, среди нарядных домов и цветущих деревьев. Завернули в порт, где начинался нефтепровод «Бейра– Зимбабве». Под разгрузкой, на сине-зеленой воде стояли два белых танкера, наполняя хранилища топливом. – Противник начал операцию «Нефть». Два раза взрывал, пытался лишить порт энергии. Взорвал в океане бакены, фиксирующие проходы в песчаных мелях. Два дня назад потопил земснаряд, расчищающий вход в акваторию для тяжелых танкеров. В ближайшие дни ждем ударов по нефтепроводам. Превентивно, чтобы ослабить противника, побуждаем Африканский национальный конгресс усилить удары по внутренним объектам ЮАР. – По плавной автостраде они объехали город.

У океана, на длинном бело-желтом побережье с каменным маяком высилась одинокая многоэтажная башня отеля с высокой надписью «Дон Карлуш». Видимо, в прошлом отель был гордостью колониального туризма. Теперь же вокруг было пустынно, отсутствовали лимузины, нарядные туристические автобусы. Стоял лишь пятнистый военный джип.

Они вошли в холл, где в кресле с резными средневековыми львами сидел автоматчик. Портье в галунах протягивал тяжелый, с геральдикой ключ офицеру. Увидев Соломао, услужливо устремился к нему. Соломао, отдавая паспорт Белосельцева, что-то негромко сказал портье, и тот закивал, заулыбался, передавая тяжелый ключ.

– Ты будешь гостем министра обороны. Платить не надо. Отдыхай. Завтра заеду, осмотрим с тобой окрестности. – Соломао ушел, озабоченный, торопливый, возвращаясь к оставленным, поджидавшим его в городе заботам.

Белосельцев остался среди мягкого сумрака, рыцарских бутафорских доспехов, знамен с гербами старинных португальских фамилий, макетов галеонов и каравелл. Поднялся на лифте на свой верхний этаж. Вошел в номер, включил свет. Двухспальная, под балдахином кровать. Королевская корона из папье-маше, напоминавшая декорацию Шекспира, сусальные золотые орлы. За стеклами, в вечернем гаснущем свете – нечто живое, подвижное, драгоценно-стеклянное. Маяк, выложенный из неотесанных глыб, похожий на средневековую башню, то и дело заглядывал в номер своим изумленным сияющим лицом. Казалось, на грубом каменном столбе вращается хрустальная ваза, наполненная драгоценной влагой, бросает с резных прозрачных граней снопы бесшумного света.