— Может быть. Но другого я не вижу, — обиделся он.

— Иго работы и мне ненавистно. Я тоже предпочитаю жить без будильников, понедельников и начальников, что тут плохого? — примирительно пошутил я.

Но он махнул рукой, скорбно прищурился и замолк.

— После ваших мрачных пророчеств зябко стало, — признался я. — И там противно, и тут не сладко. Эмигрант ведь одновременно похож и на проститутку, думающую, как бы себя лучше продать, и на цепного пса, который не хочет делиться добытой костью…

— Печально, — похлопал он палочкой по ботинку. — А стих?

— Пожалуйста. «Если рыба — то без костей. Если роза — то без ши пов. Если ревность — то без крови. Если любовь — то без грез. Если страсть — то без пота. Если женщина — то без нежности. Если радость — то без смеха. Если похороны — то без плача. Так на Западе. Если рыба — то с костями. Если роза — то с шипами Так на Востоке».

Помолчав, академик сказал:

— Я догадывался об этом.

В уютном трамвае мы ехали в гостиницу. Он задремал, не выпуская из рук мешочка с покупками и палочки, которая ерзала по полу. Всхрапывал. Голова с кустистыми бровями опустилась на грудь. За те годы, что я его знал, он почти не изменился, только усох, а волосы в ноздрях и ушах стали седыми. Я ощущал себя в хорошей форме, но всякая чертовщина лезла в голову.

Мимо трамвая с ревом промелькнули два мотоциклиста. Академик вздрогнул, открыл глаза, некоторое время с удивлением озирался, потом опасливо спросил:

— Где мы? В Софии?

— Ага, вон царь Борис улицу переходит, — засмеялся я. — Скоро в Германию въезжать будем. Готовьте паспорт и визу.

Он махнул рукой:

— Ах, боже, что это со мной! Мы же в Кельне! Это мы что-то говорили о Софии! Знаете, я иногда открою глаза — и не знаю, где я. Только потом приходит на ум, как у вас это было с концлагерем, хе-хе… Это тоже, очевидно, один из аспектов перехода головы в задницу, — он погладил себя по берету, — светлой памяти Виктора Борисовича…

— Мы едем к цыганам, — сказал я. — Там их человек тридцать. И все наперечет знают грехи Ставрогина и могут по пунктам перечислить все пороки Свидригайлова.

— Это вы шутите. Какие могут быть тут цыгане?

— А что, Ксаверий Вениаминович, жена далеко, бог высоко, не тряхнуть ли нам стариной и не пойти ли по бабам?.. — предложил я.

— Да я, друг мой, не в том возрасте, — порозовел он.

— Какая разница? Был бы дух молод, как учил матрос Жухрай.

— Дух молод, да пах стар, — пошутил он невесело.

— Всё можно омолодить, лишь бы медсестры были опытные и без комплексов.

— Это вы сейчас так думаете. Впрочем, посидеть, поговорить можно, это ни к чему не обязывает… Давно доказано, что общество красивых женщин действует на человека благоприятно… как-то этизирующе… гармонизирующе…

— А знаете, где самая большая концентрация красавиц на душу населения? — вспомнил я.

— Откуда же мне знать? В Москве, что ли?

— В Монако. Немцы передавали по радио, а они уж в статистике не ошибаются.

— Как же это они их считали? — подозрительно посмотрел он на меня. — По каким параметрам?.. Или вы меня опять разыгрываете?..

— По критериям миловидности. Считало агентство Рейтер, а оно просто так вещать не будет.

— А почему в Монако?

— Красота дорого стоит, а в Монако, оказывается, сконцентрировано больше всего денег на душу населения. Потому и красоты там много. Красота, конечно, спасет мир, да только мир богатых, которые за нее щедро платят. А все остальные будут по-прежнему копошиться в уродливом дерьме.

— Ну, до Монако нам далеко… А у нас на форуме есть миловидные участницы?.. — вдруг спросил он.

— Вам лучше знать. Вы в президиуме сидели, сверху виднее, — парировал я. — Судя по спинам, штук шесть могут быть употреблены в сыром виде…

— Натощак, — добавил он, а я окончательно смекнул, что мои шутки возымели действие, и старик, действительно, не прочь провести вечер с дамами (кого-нибудь подыскать можно будет — среди «молодых ученых» есть несколько полупожилых полуадминистративных теть, у которых планка допустимого явно была на уровне мелкого ручейка).

За окнами трамвая было уже темно. Стал ярче виден неон вывесок. Сумрачное небо за собором походило на громадную дюреровскую гравюру, по которой летают стаи черных птиц и ползут серые облака.

Академик смотрел в окно, потом прерывисто вздохнул и пробормотал:

— Жаль уходить… Очень жаль…

— Куда? — не понял я.

— Жаль уходить с земли… Жаль зелени, голубизны, криков детей, запаха весны, женской красоты… — не отрываясь от окна, говорил он. — Вот этого собора жаль… Будет тяжело без букв, стихов, книг… Будет не хватать птиц и собак… Моцарта и Гайдна… И вот этого стука трамвая… И теплых вечеров… Ничего не поделаешь. Пожил — дай пожить и другим… — Он пальцем смахнул из-под очков слезинки.

— А чего не жаль, Ксаверий Вениаминович? — спросил я, желая отвлечь его от грустных мыслей.

— Политиков и дураков, — ответил он так четко и быстро, что у меня невольно мелькнуло, не меня ли он имеет в виду с дурацкими вопросами. — Впрочем, у смерти есть свои большие преимущества. Да-да, есть! — добавил он, встряхиваясь и пристукивая палочкой по полу.

— Какие же? — удивился я.

— А такие. Счастье мертвых — не знать, что они мертвы. И вообще ничего уже не знать… Отдыхать… Спать вечным сном, ни о чем не заботясь… А несчастье живых — знать, что они смертны.

8

Мы вошли в холл гостиницы, где за сдвинутыми столами молодые ученые слушали, как г-н Бете зачитывает распорядок завтрашнего дня. Оправляя сюртучок, он топтался возле г-жи Хоффман, которая что-то помечала у себя в бумагах. Вид у нее был уставший, глаза не накрашены, волосы сбились набок. Я помог академику сесть в кресло, сам пристроился рядом.

— Завтра каждый русский гость идет на один день жить к немецкому участнику, вот список, все распределены. Таким образом вы сможете лучше познакомиться друг с другом и с жизнью нашей страны, — занудливо гундосил г-н Бете, а одна из девушек переводила его слова на русский язык.

— О, господи!.. — вздохнула дебелая женщина в платье-джерси. — И в прошлом году так делали — мучение одно!

— Почему? — спросил академик, расстегивая пальто и укладывая палочку и пакет с покупками на пол.

— Да пока в их домах все эти кнопки и рычажки найдешь и поймешь!.. — Она безнадежно махнула рукой. — Окна-двери открываются не по-нашему. Форточку не отворить, на балкон не выйти… В ванной в глазах рябит от кнопок. Где горячая вода, где холодная — не разобрать. Как смеситель поворачивать — неизвестно. Как душ включать-выключать — загадка. В туалете, простите, кнопка слива обязательно так запрятана, что днем с огнем не сыщешь…