Но все устоялось и до 16 июня шло без сучка без задоринки, а там и вовсе понеслось. Накануне вылета Волчак побывал в штабе полета и сказал корреспондентам: ну какой вылет, слушайте?! Всего три недели как разрешен полет, ну это был бы авантюризм! Летим не мы трое, летит СССР, весь народ! (Это тоже было чересчур, но посмущать корреспондентов стоило, почему нет.) Мы несем на крыльях что? Честь Родины! Оттуда поехали к метеорологам, те их совсем было расхолодили, но Чернышев сказал прямо: товарищи, лучше ведь до конца лета не будет? Те покряхтели и сказали: видимо, так. Земля Франца-Иосифа всегда в циклонах, я сам читал – усиленная циклоническая деятельность, влияющая на всю Северную Европу. Вылетать надо завтра, максимум послезавтра; и в чем Волчаку не было равных – так это в искусстве сказать: хватит, решено. Там сказал он свою коронную фразу, которую потом кто только ни повторял: погода зависит от состояния летчика. Бровман был в штабе и думал: конечно, лукавят, врут, по лицам и всей повадке видно – летят скоро, до конца недели. И почему они так этого хотят? Они рискуют страшно, они будут делать то, чего никто не делал, с небывалыми нагрузками, с непредсказуемым результатом, но возможных исхода три: победа, позор или гибель – и шансов на победу, при всем героизме, не так мало. Что за удивительные люди народились в СССР! Или это в самом деле особенность русского характера – решать все авралом, доводить до экстремума? И только теперь особенность эту поставили на государственную службу, когда нашлось самое русское дело – покорение вершин, дальние перелеты? Собственно говоря, наконец установилось мировое разделение труда, – писал же один француз еще в прошлом веке: на трудное дело лучше позвать китайца, но на невозможное только русского. Теперь это невозможное стало доступно, и в России утвердился строй, поставивший невозможное на поток. В этом была величайшая мудрость Сталина. Хотя и Ленина – Ленин ведь первым сделал невозможное. Но только Сталин сумел все способности страны бросить на недостижимое, а кому оно не нужно, тех не видно, не слышно, те обыватели, и скоро их не станет совсем.

Волчак убедил главного метеоролога Альтовского, тот доложил начштаба, тот предложил рапортовать Сталину по прямому проводу. Сталин первым делом спросил, как относится к перспективе вылета экипаж и командир в особенности, «потому что командир – лицо экипажа, голова экипажа». Трубку дали Волчаку. Лицо его преобразилось. Товарищ Сталин, сказал он с удивительной смесью нежности и бесконечного уважения, хотя и сила рокотала в его голосе. Товарищ Сталин, мы сделаем все. Другого шанса не будет. Сейчас удивительная щель, когда и здесь погода не слишком хорошая, и там не слишком плохая. Просим старт.

Это было сказано с большим достоинством. Сталин никогда не отвечал сразу и тоже ответил с большим достоинством: мы посоветуемся, подумаем, сегодня вы ответ будете иметь. «А?!» – спросил Волчак у присутствующих и осмотрел всех орлиным глазом. Эти двое умели так понимать друг друга, что Волчак уже расценил ответ как положительный, и в шесть вечера передано было разрешение.

В ту ночь они спали четыре часа. Дубаков вскочил первым, глянул на часы – час, – оглушительно заорал и поднял остальных. Предстояла одна процедура, о которой не пишут в победных репортажах, лишь спустя годы упоминают в мемуарах, – клизма. Но героизм – он и в том, чтобы пройти через все, бодро сказал Чернышев. А чего вы хотите? Ссать там еще есть где, а срать, да еще с комфортом… Только требуем медбратьев, предупредил Дубаков накануне: перед сестрами унизительно. «Потерпите лично меня?» – спросил Кайсацкий. Бог с тобой, золотая рыбка. Летим чистыми, прозрачными, хохотал Волчак. Одевание было отдельным волнующим ритуалом: белье шелковое, белье тонкое шерстяное, два слоя носков, свитер, кожаные брюки (гагачий пух, дорогое стратегическое сырье!), унты, куртки. Терпеть ненавижу шерсть, сказал Волчак. Так чего ж, откажись лететь, посоветовал Чернышев, еще не поздно. Снова хохотнули.

Странно, волнения не было, приятный озноб слегка сводил челюсти. В столовой (чай с лимоном, по одному бутерброду с икрой) Альтовский шепнул Волчаку: погода ухудшается. Где? Там. Ну что же, сказал Волчак громко, не желая никаких секретов, погода испортилась, но незначительно. Никогда еще сражения не проходили по плану. Как учит нас Теодор Драйзер, – видите, мы готовились, – счастье, товарищи, приходит к тому, кто умеет ждать, но дураком назову я того, кто всю жизнь просидит в зале ожидания. Погода же, товарищи, как женщина: бывает или очень плохой, или очень хорошей. Выпьем, товарищи, за Драйзера, писателя-коммуниста! Этим Волчак разрядил обстановку.

Жены, кстати, ничего не знали. Дубаков вдруг подумал: улучить момент, позвонить… Ночь, но она наверняка не спит, чувствует. Валя была очень хорошая, как погода. Почему-то в его сознании она никогда не связывалась с весной, а только с осенью, с тем днем в Сокольниках три года назад, когда они только познакомились и он поразился, что она носит цвета этого дня: рыжая куртка, синяя косынка. И глаза были яркой синевы, и волосы яркой рыжины, неправильная, веснушчатая красота, но Дубаков сразу понял: лучше не будет, не встретить лучше. И как танцевали на следующий день, когда привел ее в гости, и как она не отвернулась, когда он так страшно захотел поцеловать ее большой девчоночий рот с вечной щербатой улыбкой. Надо было позвонить, а то ведь не попрощаются. Но звонить нельзя, все окружено тайной, да и волновать не хотелось. Решил написать записку и доверить ее одному Альтовскому: тому, кажется, тоже было невесело. Дубакову всегда было весело, но сейчас эта легкость ему изменила. Он написал: «Валя, скоро увидимся, не может быть иначе. Я про тебя думаю сейчас, я всегда про тебя думаю, я ничего не видел лучше тебя, я съел сейчас бутерброд с икрой, но и он не лучше тебя. Если же серьезно, ты похожа на все лучшее, что я видел, на день в Севастополе, когда ветер и брызги. (Этого он не стал писать.) Ну, до скорого, Валя, я так хочу с тобой прожить очень много лет. Я буду лететь над полюсом и видеть тебя, и полюс растает к чертовой матери, и вода в океане поднимется, и климат изменится, и ты скажешь: снова Дубаков начудил. Маме привет. Я теоретически должен вернуться через неделю, максимум полторы, но практически постараюсь быстрее. Это письмо тебе передаст занудливый длинноносый человек, пригрей его, но не слишком». Передайте, когда приземлимся, попросил он Альтовского; тот со значительным видом кивнул, и что-то беспомощное мелькнуло в его лице.

Альтовский был сын священника, всегда перед ответственными стартами молился – разумеется, про себя.

Пролетая над зимовкой Папанина, Волчак должен был сбросить им посылку – письма родных, свежую прессу и четыре литра спирта.

К этому моменту они летели уже тридцать часов и натерпелись всякого. Сначала сильно обледенели, ушли наверх, солнце выручило, но дальше попали в циклон; вскарабкались на шесть тысяч, но пока лезли – каждый килограмм машины успели почувствовать на себе, последнюю стометровку ползли двадцать минут. У Чернышева, старшего в команде, посинели губы, Дубаков заснул за штурвалом над Нортбруком, Волчак бодрился, но у него раскалывалась голова, а таблетке он не доверял, боялся сонливости. Красота была неописуемая, но и страшная: человеку здесь категорически не место. Компасы плясали. Это же мать-мать-мать, сказал Чернышев, сколько же они тут будут сидеть вчетвером, с Папаниным-то? Ведь это сойдешь с ума, и главное – зачем? Я понимаю, мы прокладываем маршрут будущих регулярных рейсов, – но кому и что прокладывают они? Ни черта ты не понимаешь, сказал Волчак, они делают то, чего никто не делал. Похоже, не понимаю, задумчиво кивнул Чернышев.