Дубаков вел АНТ среди невыносимой красоты: медленно, алыми полосами розовеющее небо на востоке, густо-синий звездный запад, чем-то это напомнило ему американский флаг со звездами и полосами, и Дубаков посмеялся. Пошел шестидесятый час полета, горючки было еще на пять часов, но сильно мешал встречный ветер. Волчак решил тянуть до Сан-Франциско, ему нравилось это название, да и по планам они предполагали сесть там, хотя ждали их вдоль всего Западного побережья; в принципе, можно было хоть в Сиэтле, но Сиэтл миновал и канул. Связь теперь была, но все трое ни черта не понимали по-английски, а единственная французская радиограмма, которую поймал Чернышев, оказалась шалостью радиолюбителя, тот передавал своей девочке, своей киске, что любит ее и ее киску, гладит ее киску, желает доброй ночи ее киске! Мон ша, мон пти ша… Невозможно было передать проклятия, которые Волчак обрушил на идиота и его кисок, а между тем надо было решаться. На побережье плотно лежали дождевые тучи, в этом был некий уют, но ничегошеньки не видно. Вместе с Дубаковым прикинули: погода в Портленде была более-менее известна, что в Сан-Франциско – непонятно, в грозу садиться никакой охоты, все трое устали и не до конца были уверены в себе. Конечно, в критический момент включается и третье, и четвертое дыхание, но у машины есть ресурс, она и так натерпелась. Портленд, сказал Волчак, черт с ним, Портленд. Гор вроде нет, погода тихая. Дубаков увидел аэропорт, Волчак сказал: на гражданский не садись, тут, я знаю, должен быть военный, что-что, а это я подчитал перед вылетом.

Полоса была мокрая – никто из них не знал, что Портленд – самый дождливый регион, дождь стал его символом, Портленд был тут вроде нашего Ленинграда, но выбирать уже не приходилось: горючка начала падать, черт знает почему. Сажай ты, сказал Волчак. Дубаков чувствовал, что после полной растраты горючего самолет чересчур легок. «Не садится!» – заорал он. «Выключай!» – крикнул в ответ Волчак. «Рухнем!» – «Я сказал, выключай!» Только после этого они резко просели и сквозь дождь зашли на полосу; перед самой землей Дубаков сработал рулями, обошлось. Самолет побежал по полосе и остановился у самого ее конца, чуть не въехав в раскисшее поле. К ним мчался часовой.

– Фу, – сказал Волчак. – Уф, фу, уф, что же это такое, нет, так не бывает, да мать же… – И он произнес одну из тех тирад, что так располагали к нему людей.

– Но, собсно, что же теперь делать? – поинтересовался Чернышев. – Иди договаривайся, ты старший…

Дубаков открыл верх кабины и вдохнул смешанный запах дождя, бензина, близкой большой воды – всю сложную смесь Портленда. Этого не могло, по всем расчетам не могло быть, и все же это было. А что, подумал он, еще, чего доброго, увижу когда-нибудь Валентину.

Город Портленд известен как самый зеленый в Америке, и в нем есть потухший вулкан. Немного на свете городов, в которых есть потухшие вулканы, и эта редкость сообщает Портленду особый характер: там охотнее всего приживаются люди с бурным прошлым и растительным настоящим. В Портленде хорошо жить ветеранам войн, престарелым писателям и артистам, красавицам, имеющим намерение превратиться в добродетельных матерей, и бандитам, которые раскаялись или просто считают, что им достаточно. Мэром города был ветеран империалистической войны Сэм Паттерсон, колумнистом «Орегона викли» – престарелый писатель Эд Гроуман, главной звездой местного театра – загадочная красотка Анна Нэй, в одиночестве растившая двенадцатилетнюю дочь Оллу, а владельцем лучшего кафе «Robinson’s Island» – почтенного возраста бандит Альфред Слоун, у которого и в самые сухие времена находилось не только «медицинское вино», но и превосходный ямайский ром с головой пьяного ниггера на этикетке. Да и в самом городе Портленде есть нечто от потухшего вулкана с характерным для него чувством, что мы славно пошумели, а теперь имеем право разводить свои розы, каковыми штат Орегон славится в особенности.

Дубаков ничего этого не знал, но почувствовал. Их встречал генерал с забавной фамилией Маршалл, подтянутый и очень длинный. Прибежали журналисты и с ними переводчик, странным образом природный русский человек, бежавший сюда, как оказалось, из Владивостока в конце Гражданской. Официальных наших пока не было – полпред ждал их в Сан-Франциско, советник оставался в Вашингтоне, инженера Амторга отправили в Сиэтл, а консула – в Нью-Йорк, где у него были вдобавок дела. Волчаку это не очень понравилось, он не любил в таких случаях оставаться без страховки, но положился на свою удачу. Их фотографировали у самолета, и благословенный теплый дождь с запахом океана изливался на них с густо-лилового американского неба.

Отсыпаться отвезли к Маршаллу. Оказывается, в Америке было лето. Этого нельзя было понять, ибо только что они пролетали там, где лета не было никогда; и вообще, портлендское лето было не чета нашему. В Портленде, объяснили им через русского переводчика (на которого Волчак продолжал смотреть настороженно), не бывает суровых зим, снег редок, а потому лето воспринимается не как счастье внезапно помилованного, а как чистый и бескорыстный дар, как естественная вещь, за которую не придется расплачиваться полгода спустя. Черты безвозмездного дарения были во всем. Маршалл был подозрительно добродушен, любезен, как всякий невоевавший генерал, – что естественно, ведь последняя гражданская война была тут семьдесят лет назад, и ему ни о чем не говорили слова «Боевые ночи Спасска, волочаевские дни».

Все было щедро той халявной щедростью, когда делятся не добытым с бою, не вырванным зубами, а избыточным, но в этом виделась особенная милота: нервы у всех троих были натянуты, и любой надрыв мог ранить. Они мгновенно запарились в теплых кожаных куртках, им принесли генеральские летние костюмы, оказавшиеся не впору, – Маршалл был худ и долговяз, а они все трое коренасты, более-менее втиснулся один Чернышев. Они засыпали уже в машине, головы их клонились; в пригороде внезапно запахло мокрой сиренью, и Дубаков подумал, есть ли на свете что лучше сочетания зеленого и лилового? Еще и небо висело какими-то лиловыми гроздьями – Дубаков словно и не был в этом небе и решил, что снизу оно лучше. Пахло оглушительно – сквозь сон Дубаков спросил себя, можно ли так сказать? Волчак бросил, что сирень пахнет не так, как-то искусственно, – уже спешил разоблачать.

Его вызвал к телефону полпред, дежуривший в Сан-Франциско, и Волчак в генеральских пижамных штанах – все другое не лезло – принялся докладывать: разрешено было долететь до Канады, мы сели в Штатах, теоретически могли бы и до Мексики… Не надо, не надо до Мексики, сказал Трояновский. В голосе его послышалась не очень хорошая усмешка, Волчак был чуток к таким вещам, но тогда не понял, а когда понял, ругал себя страшно: ах же я, садовая голова, куда сунулся с этой Мексикой?! Оно, конечно, мы теперь герои, дважды герои, совсем герои, а все-таки… После этого ему и второй звонок показался подозрительным по тону: он кинулся докладывать – его остановили. Говорил замнаркома обороны, брат железного наркома и главного транспортника; понятно, понятно, сказал он, слегка растягивая слова в подражание сталинскому акценту. Вы доложите, здоровы ли, нам главное – человеческий фактор. «Да нас хватило б и на обратный перелет!» – снова невпопад ответил Волчак и тут же кинулся уточнять: сразу же, сразу же! Да мы понимаем, что вы там не останетесь, сухо пошутил нарком. Вас тут очень ждут. И это тоже не понравилось Волчаку. Маршалл отвел их на второй этаж, в спальни детей. Дочь генерала была замужем и жила неподалеку, генеральский сын работал в Вашингтоне, по другую сторону страны. Их детские книжки, карнавальные маски и многочисленные фото из походов настраивали на идиллический лад. Чернышев успел устыдиться – а много ли я занимаюсь своими? тем ли я занимаюсь? – но Дубаков еще не обзавелся детьми, а Волчаку такие сомнения в принципе не были свойственны. Ему были свойственны другие сомнения: все ли я сделал так, почему они нас там ждут? И потому сон его был крепок, но тревожен. Проспали они всего пять часов.