— Ты никогда ничего не даешь даром, — сказала она. — Сколько стоит твоя помощь, Сецуан?

Его плечи, дрогнув, поднялись.

— А тебе не хочется иногда подумать обо мне? — спросил он. — И перестать ненавидеть меня? А тебе хочется… — Он запнулся, чтобы найти нужные слова. — Тебе не хочется перестать ненавидеть ту часть меня, что живет в нашей дочери?

— У Дины нет ничего мне ненавистного!

— Ничего? «Мне не вынести, если ты стала бы, как он». Это твои слова, Мелуссина!

Она прищурилась:

— Ты ли это здесь с нами, Сецуан? Ты ли это здесь, или мне приснилось, ведь тебе известны слова, которые я никогда тебе не говорила?!

И внезапно я поняла, что он по-прежнему тут не только потому, что он мне нужен.

— Он не был бы здесь, если бы ты не тосковала по нему, — тихо сказала я.

Мама обернулась так, будто я кольнула ее чем-то острым.

— Теперь у меня есть Каллан. И я никогда… — Тут она запнулась. Глаза ее были полны слез.

Каллан? Моя мать и Каллан?

Да! Конечно! Поэтому-то Каллан уступал ей, да и мне чуточку тоже… И это он, кто вообще никогда не подчинялся никому, кроме Мауди Кенси?!

Но не о Каллане шла речь. И я знала, что я права: мой отец не был бы здесь, если бы мать по-прежнему не тосковала о нем.

— Черт бы тебя побрал! — шепнула она. — И почему такой ловкач и искусник?!

И тут она глянула прямо на меня.

— Да, я любила его, — прямо сказала она. — Куда сильнее, чем когда-нибудь любила другого мужчину. И, да, я по-прежнему тоскую о нем.

В душе моей будто что-то растаяло. Глубоко скрытый клубок страха и тоски. Если бы она продолжала ненавидеть его, я бы не выдержала это. И когда она сама призналась, тут я и поняла, что тоже имею право любить его и даже быть чуточку такой же, как он.

Отец засмеялся… И странно было слышать смех здесь, где тоска — удел большинства.

— Неужто и вправду было так трудно сказать это? — спросил он. — Это же не преступление — любить другого человека.

— Уж не возьмешься ли ты теперь утверждать, будто ты тоже любил меня? — спросила она.

— А ты поверила бы мне, скажи я это?

— Возможно.

— Я сказал это тебе в тот раз в харчевне «Золотой Лебедь». И ты поверила мне.

Она наклонила голову:

— Да! Да! Я поняла это!

— Нужно ли тебе услышать это снова?

Она покачала головой:

— Ты говорил это при жизни. Лучше мне вспоминать это, чем слушать о сновидениях от мечтателя, который, быть может, вообще не существует. — Она повернулась ко мне. — Хорошо, Дина! Если твоя мать и призрак могут помочь тебе, позволь нам начать! Что нам делать?

— Я хочу, чтоб им приснился сон! — молвила я. — И хочу, чтоб им приснилась ты.

Я подняла флейту. Я, стоя посредине меж двумя мирами, играла, как в ущелье меж укрытыми снегом горными склонами, и здесь, в Стране Призраков, где звуки, сверкая среди серых стен, освещали их. Звуки флейты лились, словно плетя паутину, между скалами, тянули за собой невидимую нить. Они ткали, сплетаясь и прокладывая себе путь сквозь туманы Страны Призраков, в мире, где не было места бодрствующим и живущим. И звуки соткали сон.

Сон не из сладких. Это был сон, который хочется забыть, но сделать это невозможно. Никогда. Потому что не можешь забыть глаза своей матери, если хотя бы один раз заглянул в них. И ты не забудешь то, что она заставила тебя вспомнить.

Глянь-ка на меня!

Эти слова звучали негромко, но все слышали их в своем сне. А никто не может скрыться от своих собственных снов. Звуки флейты настигали людей, и взгляд моей матери находил их, как бы они ни пытались бежать. А глаза Пробуждающей Совесть — зеркало беспощадное.

Некоторые громко жаловались во сне. Другие кричали. Большая часть плакала, потому что уже шла жестокая война. И на этой войне случилось многое, что они охотно забыли бы.

— Я делал лишь то, что мне велели!

— Я думал, у нее есть нож. Верил в это!

Глянь-ка на меня!

— Я не ведал, что творю!

— И другие поступали точно так же! Не я этого желал!

— Он был еще хуже меня!

— Они не такие, как мы. Не люди, как мы!

Глянь-ка на меня!

Ничего другого, куда можно было бы взглянуть, не было, ничего другого, чего можно было бы избежать. Мало-помалу хор просящих прощения стих. А совесть набирала силу. Сильнее всего она мучила драконью рать, где ее так долго изгоняли. Там было от чего мучиться проснувшейся совести. Но и кланы были неспокойны. Скайа, и Лаклан, и Кенси. Там тоже были люди, кого охватил гнев, кто пытался уйти от воспоминаний, но глаза Пробуждающей Совесть не позволяли им освободиться.

Вспомни это. И не повторяй этого вновь!

Ведь если не вспомнить своих черных дел, как удержаться от них? Как сделать так, чтобы этого не случилось вновь?

Я опустила флейту. Приступ и укол тоски… и внезапно я поняла, что никогда больше не стану на ней играть. На других флейтах еще может быть, но не на этой. Она слишком многое могла. Она слишком многое знала. Мне несколько раз чудилось, будто флейта играет на мне, а не я на ней.

— Теперь они станут бояться меня еще больше, — тихо и скорбно сказала мама. — И тебя тоже.

Я кивнула:

— Я хорошо это знаю. Но пока есть хоть кто-нибудь, кто знает, что я всего-навсего девочка, жить можно!

Моя мать окинула меня быстрым острым взглядом.

— Ты встретила такого человека? — спросила она. — Того, кто знает это?

Как можно находиться меж сияющими серыми туманами в Стране Призраков за спиной бодрствующего мира, когда тебе всего тринадцать лет и лицо у тебя краснеет неудержимо? Значит, можно.

Я открыла глаза. Утро. Повсюду дневной свет.

Тано смотрел на меня.

— Ты вернулась? — осторожно спросил он.

— Да!

Голос у меня был такой хриплый, что я сама не могла разобрать слов.

— Это ты играла? — осторожно спросил он. — Звучало так, будто ты сама, но ведь ты… ты лежала там?

Я кивнула:

— Это была я.

— Я не заснул, — сказал он, — хотя флейта баюкала меня.

— Вообще-то сопротивляться сну нелегко.

— Если б я заснул, я не мог бы караулить тебя. И все равно, хоть я не спал, я все-таки видел ее.

— Мою мать?

— Да. Это… это, должно быть, была она. Ее глаза схожи с твоими.