Пора подводить итоги. Она вырвалась из «кольца», в которое заключил ее, по воле преподавателей, Фарит Коженников. Она вернула себе человеческое обличье. Она чувствует себя, в общем-то нормально, даже хорошо: сна ни в одном глазу, голова свежая, тело легкое, хоть сейчас выходи на пробежку. Что дальше?

Егор. Сашка обязана загладить свою невольную вину. Должна объяснить, что случилось. Хотя…

Сашка несильно прикусила язык.

Если Егор узнает, что Сашка слушала его «Давай поженимся», как заевшую пластинку…

И ничего ему не сказала о повторяющемся дне…

Но ведь он и не спросил! Костя заметил, что творится неладное, а Егор…

Егору было не до того. Ему надо было собраться, сосредоточиться перед этими словами: «Давай поженимся»… Или он их так сказал, без подготовки? Что называется, ляпнул?

Совершенно ясно было одно: если Егор узнает, что позавчерашний день был для Сашки всего лишь дублем, одним из многих повторяющихся дней — он почувствует себя таким дураком, что никакие хорошие отношения под этим прессом не выживут. Значит, надо молчать. Надо попросить Костю, чтобы молчал тоже… Это в его интересах…

Сашка глубоко вздохнула. Опустила веки. Прислушалась к своему телу: вроде бы все нормально; немножко хочется есть. Вот руки, вот пальцы на ногах… можно ими пошевелить… вот кровать…

Сашка широко раскрыла глаза.

Кровать стала частью ее тела. Почесывался матрас, который давно пора было выстирать. Железные ножки ощущали линолеум, на ощупь он казался мягким и даже теплым. Сашка сглотнула; несколько метров пола под кроватью тоже сделалась частью ее тела. Грубоватой, не очень чистой. Но зато просторной и твердой. Все более, более просторной…

Сашка охнула, прижала кулаки к груди. Вот оно, ее тело. Кровать — отдельно. Комната — отдельно. И отдельно Сашка.

Прошла минута в тишине. По Сакко и Ванцетти проехала машина.

Я не буду больше этого пробовать, сказала себе Сашка. И тут же удивилась: а почему — нет? Разве это неприятно? Разве это постыдно?

Она чуть расслабилась и снова присвоила кровать. Часть пола. Весь пол в комнате. Стены. Она стала комнатой. Чуть качнула белым казенным абажуром… Поморщилась от пыли… Хлопнула форточкой, как хлопают ладонью по колену.

Полетели осколки. Сашка вздрогнула от неожиданной боли, ощущения было сродни тому, какое бывает, если сломаешь ноготь. От звона стекла проснулась Вика и села на кровати.

— Блин… Что это… Ветром форточку разбило? Вот блин, я же вчера закрывала!

Сашка молчала. Она снова вернулась в себя, две руки, две ноги, пот, выступивший над верхней губой, и панически бьющееся сердце. Лена молча помогала Вике загородить форточку подушкой без наволочки.

— Вот же елки-палки… Картоном теперь закрывать? У них стекла не выпросишь… А ветер какой… Ну ладно, полшестого, поспим еще, что ли?

Снова сделалось тихо. Сашка лежала, затаив дыхание, и кровать под нею была кроватью, больше ничем другим.

А что она еще может делать?

А что она сможет делать, когда выучится окончательно? Горбун твердит о блестящих перспективах… Чудесных открытиях… О том, что она, Сашка, феноменальный талант…

Тикал будильник. На самом краю стола, спрятанный под стопкой общих тетрадей, лежал альбом горбуна. Тот самый, что не принес Сашке успеха; Костя был прав. Дело не в диске и не в альбоме, дело в ней, в Сашке. Она справилась с диском.

Интересно, а справится ли с альбомом?

Стерх ничего не говорил на этот счет. Ему было не до того.

Сашка решительно подтянула одеяло и перевернулась на другой бок. Завтра она вернет альбом горбуну. Ни за что на свете не раскроет «фрагменты», не упрется глазами в проклятый «якорь»…

Это интересно. Это, как упражнения для Портнова — сперва невыносимо, а потом затягивает. Теперь, переступив невидимую черту, что увидит Сашка в черном альбоме?

Что именно она увидит?

Приступ любопытства был похож на острый голод. Сашка поворочалась, сминая простыню, потом встала. Ее ногам, в отличие от ножек кровати, линолеум вовсе не казался теплым. Она надела тапочки и подошла к столу. Вот рукописный английский словарь, вот конспект по праву, еще какие-то бумаги…

А вот альбом.

Черные квадраты фрагментов маслянисто поблескивали. И в центре каждого белым созвездием светился «якорь» — три точки.

Сашка открыла самую последнюю страницу. Сконцентрировала взгляд на белом треугольнике в центре и задержала дыхание.

Три точки исчезли. Несколько секунд Сашка висела в черноте, абсолютной, как тишина в наушниках Стерха. А потом из черноты проступил — выпрыгнул, выступил — город, окруженный высоченной стеной до неба.

Теперь Сашка видела его в мельчайших, подробнейших, реальнейших деталях. Город был угольный, аспидный. Чем-то похожий на Торпу, но — совершенный. Сашка почувствовала мрамор под босыми ногами, хотя стояла в тапочках на линолеуме, Сашка почувствовала струи воздуха, холодного и теплого, на лице. Запах дыма от горящих сосновых дров. Прохладный камень, и нагретый камень, гладкий и шероховатый, высокие стены, узкие окна, шпили в небо…

Сашку охватила радость. Она огляделась, запрокинув голову; она захотела забрать этот город себе. Включить в себя, сделать своей частью. Она раскинула… нет, не руки. Она распахнула себя и вдруг начала расти, расти, вздуваться, и втягивать очертания, запахи, фактуру камня. И там, где Сашка дотягивалась до города — он переставал быть аспидно-черным и делался мягко-серым, как на старинной фотографии.

На краю видимости метались крестики-насекомые. Сейчас они казались такими незначительными, что Сашка не обращала на них внимания. Она присваивала себе жизнь и радость; присваивала вот этот дым, и этот изгиб крыши, блестящий, будто под дождем, этот клочок тумана, этот величественный шпиль… Чем больше она забирала себе — тем сильнее разгоралось ее нетерпение. Она знала, что не остановится, пока весь город не станет такой же частью ее, как ладони, подбородок, волосы…

Но, когда она втянула в себя ратушу — та вдруг раскололась, раскрылась, будто цветок, и из ее нутра на Сашку глянуло чудовище, подобного которому она не видела никогда, нигде, ни в каких кошмарах.

Сашка отпрянула.

Чудовище медленно выбиралось из расколотой башни. Меняло форму, пульсировало, растекалось, но Сашка видела только глаза. Неподвижные. Мутноватые. Глядевшие на Сашку, и больше ни на кого.

И, встретившись с ними взглядом, Сашка всей кожей ощутила то, что до нее много раз понимали другие. Существу безразлично, что ее кто-то любит. И что она кого-то любит. И что у нее было детство, и она плескалась в море; и что у нее на старом вязаном свитере вышит олень. Много было таких, кем-то любимых, носивших в кармане ракушку или пуговицу, или черно-белую фотографию; никого не спасли ничьи воспоминания, никого не защитили слова и клятвы, и те, кого очень любили, умерли тоже.