Перейра ловко направил разговор в нужное ему русло, процитировав высказывание одного южноамериканского писателя: «Жизнь человека состоит не из самих событий, а из памяти о них».

– Наверно, вы были поражены, узнав, что выдвинутой вами теории, оказывается, придерживается кто-то еще? – ввернул я.

К чести профессора, он пропустил мое ехидство мимо ушей, и продолжил очень спокойно:

– Мне вспоминается один необыкновенный человек, вот он действительно меня поразил. Был участником Сопротивления, жил где-то под Лионом. В сорок третьем немцы схватили его и отправили в концлагерь. Кстати, сопротивленцам нацисты статус военнопленных не предоставляли.

– И он выжил? – спросил я. – И в самом деле поразительно.

– Молодой был, только поэтому. Школьник, учился в последнем классе лицея. Талантливый мальчик из красивого городка, мечтал стать архитектором. Ему было восемнадцать, когда он попал в лагерь. Стариков и детей убивали сразу, остальные умирали от каторжного труда. Парнишку отправили на строительство нового барака, он работал день напролет. Заразился тифом, едва не умер, но молодой организм преодолел и это. А после они отослали его в крематорий, загружать трупы в печи.

– Это и привело его к вам?

– Да. Двадцать лет его память была заблокирована. После освобождения из лагеря он был в ужасном состоянии. Крайняя степень истощения, травмы физические и душевные… Дома во Франции кое-как приладился к обычной жизни. Нашел в Париже работу, что-то канцелярское. Двадцать лет жил скромным тихоней в пансионе на площади Пигаль. Жены у него не было, друзей, которых стоило бы упоминать, тоже. Но на работе его ценили, и людям он нравился. Однажды, сидя в офисе, он наткнулся в газете на очерк об Освенциме-Биркенау и – вспомнил.

«Боже, – вырвалось у него. – Боже. Я ведь там был».

Сотрудники не поняли, о чем это он. Сначала даже подумали, что коллега переутомился.

– Сейчас он уже в зрелом возрасте.

– Да, сейчас ему лет сорок. За оружие он тогда взялся потому, что не хотел, чтобы его, как многих его ровесников, отправили на немецкую фабрику. И вместе с другими партизанами с удовольствием пускал под откос поезда и взрывал заводы, где делали шины для немецких машин. Он сказал мне, что готов был расправляться с оккупантами и на полях и на дорогах. Сказал, что мечтал умереть от боевых ран.

– А как на самом деле распорядилась судьба?

– В лагерь попал, вот так и распорядилась. Там он увидел то, чему мы все были свидетелями на Западном фронте. Апогей деградации представителей рода человеческого. Он рассказал мне, что у немцев были строго прописанные сроки и объемы для утилизации контингента. Когда выбивались из графика, газа для умерщвления не хватало.

– И эти воспоминания потом его преследовали?

– Мы прорабатывали эту ситуацию два года, дважды в неделю.

– Вам удалось ему помочь?

– Надеюсь, что да. Переместили фиксацию с одного ракурса на другой. У него в памяти застрял чей-то плач. Во время беседы удавалось сдвинуться с этой точки, переключиться на что-то относительно нейтральное.

Я подошел к столику в простенке между окон, налил себе виски. Спросил:

– Как вы думаете, велика ли разница между тем, что испытал в Освенциме ваш пациент, и тем, что испытывают мои больные в состоянии острого психоза?

– Думаю, не слишком велика.

– Справедливо ли назвать наш век веком психоза, какой бы смысл вы ни вкладывали в это слово?

– Пожалуй, все-таки да. Конечно, есть разница между реальными событиями в жизни моего партизана из Сопротивления и фантомными кошмарами ваших пациентов. Но переживаемые ими ощущения, пожалуй, весьма схожи.

– И вы до сих пор считаете, что память может помочь?

– Да, считаю. Точнее то, как мы помним. Воспоминания и искусство. А больше-то ничего и нет.

Утром я решил пройтись по высокой части острова. Была одна дорога, по которой я раньше не ходил, в сторону севера (дом Перейры на юго-западе, порт – в уютной бухте с восточной стороны). Песчаная дорога была пологой, окаймленной пиниями с кронами-зонтиками и зарослями дубков. По сухой ровной поверхности шагалось легко, и я набрал неплохую скорость. Увидев сбоку тропинку, ведущую к винограднику, я свернул на нее. В конце стоял деревянный щит с предупреждением: «Entrée Défendue. Zone Militaire»[36]. Возможно, на острове когда-то находилась секретная атомная база или полигон для испытаний бактериологического оружия. Но полуразрушенное здание, которое мне удалось разглядеть, больше напоминало сооружение из эпохи луков и стрел.

Шагая по той же резко свернувшей вбок тропе, я обогнул зону, и двинулся дальше, к морю. Сколько себя помню, прогулки на природе всегда помогали моему мыслительному процессу. Чем глубже забредешь в какую-нибудь чащобу, тем лучше. В отличие от юного Вордсворта, питавшего слабость к горам и озерам, я предпочитал глухие заросли, где не видать горизонта и нет других ориентиров. Еще мальчишкой я любил поплутать в лесу по пути домой. Видимо, в Анцио, когда мы с Биллом Шентоном спустились на дно «вади» и пошли выяснять, где засели немцы, я испытал похожее желание.

Пока я продирался сквозь ежевичные кусты, разросшиеся под соснами, начался ливень. Струи впитывались в песчаную почву, а меня манило и манило низко нависшее белесое марево.

Человек может быть счастлив, только если он раскрыт перед своим прошлым и готов с ним контактировать. Зачем мне вдруг понадобилось протискиваться между мокрых кустов? Возможно, во всем виновата подспудная память о прежних таких же выходках и ощущениях. Воспоминания о прошлом обогащают идентичные переживания в настоящем. А если прошлое на определенном отрезке заблокировано, если мозг с методичным упорством тщательно фиксирует только то, что происходит здесь и сейчас, душа становится непроницаемой. Прошлое дарит нам радость узнавания, исцеляя и делая жизнь более полной. Если ты этого лишен, значит, жизнь прожита тобой зря.

Вот что я понял только сейчас, выйдя из рощицы и увидев перед собой нагромождение голых скал. Где-то внизу с шумом разбивались о берег волны. В рощице пели птицы, особенно азартно посвистывал дрозд, ему и дождь был нипочем.

Но пение в рощице перекрыл зычный чаячий крик, донесшийся снизу, из calanque, потом раздалось хлопанье крыльев, и надо мной закружили несколько чаек. Дождь хлестал мне в лицо, я стоял у скал в полном одиночестве, и мне казалось, что я последний из землян, что на планете больше не осталось людей.

Чайка, спикировав, подлетела ближе, требуя пищи. Сделала надо мой один круг, второй, и еще, и снова, уже почти задевая меня. Я невольно пригнулся, но она продолжала приставать, это уже походило на атаку. Ну и чудеса… Эта птица не желала соблюдать закон об иерархии видов. И с чего это она так оголодала? В море полно рыбы…