Маленький, некрасивый, застенчивый — он всегда носит блузу и говорит очень медленно… Я его мало знаю, но он славный человек.

Корельский сказал ей, что видел ее братьев, Шуру и Володю, перед отъездом из России. Лизе стало больно.

Никто из семьи и не подумал прислать мне ни письма, ни чего-нибудь с родины.

Но ей было так приятно встретиться с человеком из Ярославля!

С его приездом на меня точно пахнуло ветром с Волги, и на парижском горизонте мелькнули необъятные родные равнины…

Оказалось, что он знает знакомую Лизы Сорель. Сорель хотя и живет в Париже, но пишет корреспонденции в “Север”. Лиза с жаром стала рассказывать ему, как счастлива Сорель со своим французским мужем, но Корельский остудил ее пыл: “Все это хорошо. Но все-таки жаль, когда русские интеллигентные женщины выходят замуж за иностранцев. Они нужны нам в своей стране. Смотрите и вы… не выйдите здесь замуж…”

Разумеется, Лиза возмутилась!

У, вот еще, глупости, — за это нечего опасаться. Я слишком люблю Россию, чтобы остаться здесь!

А когда он ушел, я заперлась на ключ и упала на кровать, задыхаясь от слез. Я плакала не оттого, что любовь моя — без ответа, я знаю это, и еще ни разу слезы не навертывались на глаза… Я плакала оттого, что полюбила чужого, которому все наше непонятно…

Да, это правда. В России, “которую мы потеряли”, большинство образованных девушек были воспитаны именно так. Любовь к родине, патриотизм не были для них каким-то отвлеченным понятием. Россия — великая страна, но несчастная в ее массовом невежестве и темноте. Этой массе народа нужно служить. Даже если они шли в революцию, они искренне думали, что идут служить своему народу, а не мировому прогрессу вообще. И — да: любовь к французу переживалась Дьяконовой как преступление перед родиной.

“Отчаяние, страшное, безграничное отчаяние охватило душу, и я была бы рада умереть…” При всей пафосности этого вскрика в него веришь. Это не роман.

Она с тоской думала о том, почему не встретила своего мужчину в России. “Отчего — ни на голоде, в глуши русской деревни, ни на Кавказе, ни в Финляндии, ни во время бесконечных переездов из края в край России, в вагоне железной дороги — отчего, отчего я не встретилась с ним?!”

И в самом деле — отчего? Наверняка и работая на голоде в деревне, и на кавказских курортах, и во время библиотечной службы в Ярославской губернии, не говоря уже о Москве и Петербурге, Лиза встречалась с немалым количеством русских образованных, интеллигентных мужчин. Но никто из них не тронул ее сердца. Она полюбила француза.

Лизой это переживалось как безвыходный нравственный тупик. “Если бы даже он и полюбил меня? Что ж, поехал бы он, этот изящный парижанин, со мною в нашу русскую деревню лечить баб и мужиков? согласился бы он променять весь блеск, всю прелесть цивилизации «города-светоча» — ville lumière — на нашу русскую тьму и бедность? Нет, нет и нет”.

И при одной этой мысли целый ад поднимается в душе…

Она все-таки написала ему письмо. У нее был повод: ведь когда-то он дал ей медицинскую книгу, чтобы она сама могла разобраться в болезни Шуры.

Ответ пришел не скоро и такой:

Мадемуазель, единственная причина, мешавшая мне в течение какого-то времени ответить вам, — отсутствие свободной минуты. Я был очень занят операциями, и было совершенно невозможно найти хоть минуту на встречу с вами. Если вы хотите вернуть мне книгу, прошу вас принести ее в девять утра на этой неделе в Бусико. С наилучшими пожеланиями.

Е. Ленселе.

Встреча была короткой. Все же она успела опять обратить внимание на то, что без бархатной шапочки ее возлюбленный вовсе не так уж и хорош собой.

Такой молодой и уже… лысый. Видно, хорошо провел молодость!

1 августа 1901 года Лиза ведет свой дневник уже в Лондоне. Столица Великобритании “ошеломила” Дьяконову! “Город громадный, город-чудовище раздавил, уничтожил меня. Бесконечные улицы, однообразные дома… до такой степени однообразные, что можно позвонить, войти и не заметить, что это чужой дом”.

Все-таки такие города были не для Лизы.

Цепким взглядом она заметила, что в Лондоне (а может быть, во всей Англии?) весьма необычная гендерная ситуация.

После французских семей, где самое большее — двое, трое детей, — английские невольно удивляют своею многочисленностью… Но что здесь особенно поразительно — численное преобладание женщин над мужчинами. Всюду — пять-шесть дочерей, один-двое сыновей или даже вовсе ни одного, и так как все англичанки ездят на велосипедах, то и на улицах велосипедисток больше, чем велосипедистов…

Стоило ей покинуть Париж, как в ней пробуждается ее аналитический ум. Почему так много рождается девочек?

Я тщетно ломаю себе голову. Знаю, что есть разные теории, из которых одна: темперамент более страстный производит пол себе противоположный — кажется мне наиболее вероятной. Я проверяла ее на своих родных — выходило верно. И в недоумении поделилась своими соображениями с моим знакомым. Тот был поражен. Его, оказывается, тоже занимал этот вопрос, и теперь он уверен, что эта теория верна. “Теперь мне ясно! Я, как мужчина, знаю отношения полов ближе, чем вы, и могу сказать, что англичанки страшно холодны, англичане же с женщинами — прямо звери!.. Ох, какие они звери! Надо видеть — как они бросаются на своих жен…”

Да, аналитический ум Дьяконовой вновь начинает работать. Но можно поручиться головой, что следующие свои логические выводы Лиза скрыла даже для дневника.

Итак, англичане — “звери”.

А французы-то?

Но прочь, прочь эти мысли! “Осматриваю Лондон. Была в Вестминстерском аббатстве, в Национальной галерее”. Усердно практикуется в английском языке, который только начала изучать.

Впрочем, это не помешало ей по-английски послать к черту почтового чиновника, который отказывался за нее сам заполнить бланк, “хладнокровно повторяя «no-o»”.

Нет, она заставила его заполнить бланк! Потому что она — Дьяконова! Волжский “темперамент”!

Она сразу купила себе велосипед и “быстро усвоила себе здешнюю посадку: англичанки ездят, держась чрезвычайно прямо, и не делают никакого видимого усилия, чтобы управлять велосипедом. Так мне очень нравится”.

Выпрямив спину, Лиза стала без смущения изучать англичан, их дома, их привычки. Многое ей понравилось — камины, “поэзия домашнего очага, как у нас самовар”; в английских комнатах нет “французской пестроты”, они не заставлены мебелью, “высоки, светлы, просторны и убраны, если можно так выразиться, со спокойным, благородным изяществом… по одному внешнему виду можно себе представить, до чего хороши они в длинные зимние вечера, когда вся семья собирается около огня…”

Стало быть, и это было в ней? Мечта о большой семье, о муже, о детях? Но — скрывала?