В ночь перед сражением я старался ни о чем не думать и поэтому стал наблюдать за поведением моих людей. Многие из них пели, в основном военные гимны.

Я мог вспомнить только песню Эхнатона:

Бедный безумный Эхнатон верил в бога, которого сам выдумал, однако в моменты просветления он призывал радоваться жизни, поскольку боялся, как и я в эту тревожную ночь, что другой не будет.

И вот я готовлюсь сражаться за фараона, который хочет получить мою голову. За фараона, который, как только культ Амона будет восстановлен (Тут уже официально провозгласил Амона верховным богом и изменил свое имя с ТутанхАтона на ТутанхАмона, хотя Темные настаивали на большем; они всегда хотят большего), возможно, будет отравлен, потому что Темным ни к чему сын фараона-еретика, к тому же еще и внук царя Митанни.

А бедняга не подозревает об этом. Я, даже если бы хотел, не смог бы ему помочь, потому что он не примет правды, не поверит в нее. А ведь я, глупец, чувствовал угрызения совести, потому что он не был в полной мере ответственен за свои действия, поскольку стал жертвой невероятного стечения обстоятельств, заставлявших его действовать подобным образом. Я знал, что в глубине души он оставался ребенком. Обладая огромной властью, он не умел ею воспользоваться. Жаждущий плотских удовольствий, как и его отец, он быстро усвоил побуждения, с которыми сталкивался за свою недолгую жизнь и, не имея учителя, способного помочь ему разобраться в своих противоречивых чувствах, действовал так, как было легче всего, вызывая у окружавших его ненависть, гнев, разочарование и зависть.

В этот момент я вспомнил Нефертити, смертельно бледную, с темными кругами под остекленевшими, безжизненными глазами, ее лицо, которое нельзя забыть, ее обнаженное тело, измученное, покинутое ею самой, ее кожу, покрытую потом позора, а также ее открытую взорам вульву, перламутровую от семени насильника. И мои плечи расправились, я всей душой желал, чтобы поскорее настал день сражения.

Люди радостно приветствовали появление света и его победу над тьмой, словно то же самое не происходило каждое утро.

На рассвете я увидел войска, это было удивительное зрелище, дававшее надежду, что на стратегию и воинские способности моего отца можно положиться.

Роты выстроились в образцовом порядке. Они были разделены на множество небольших отрядов, напоминая фигурки на игровой доске. Я мог обнаружить некоторые различия между ними – в цвете кожи солдат или в оружии и расположении колесниц, но до начала сражения понять, где какая рота, было сложно.

Тишина действовала угнетающе. Ожидание было напряженным, все не сводили глаз с линии горизонта, где должен был появиться враг.

Солнце следовало своим путем по сияющему небосводу. Я окинул взглядом свою роту, гордясь солдатами с сосредоточенными лицами, их крепкими, тренированными телами. Я видел яростные взгляды и понимал, что страха смерти они не испытывают. Я назвал свою роту (несмотря ни на что) «Славой Атона». Впрочем, это было всего лишь желание досадить жрецу и поддразнить Тута. Тот, кто хотел бы посчитаться со мной, мог сделать это с легкостью, я не собирался прятаться. Я тихонько рассмеялся в уверенности, что другого такого, как я, человека нет ни в одной роте. Никто не осмелился бы бросить вызов фараону.

Солдаты назвали свою роту «Око Гора», памятуя о моей меткости при стрельбе из лука, и мне это имя нравилось, хотя я бы предпочел данное мной. В соответствии с легендой, после смерти Осириса его брат Сет захватил власть в Египте. Гор, стремясь отомстить за отца, начал войну со своим дядей Сетом и одержал победу в многочисленных жестоких битвах. Бог с головой сокола, Гор, вернул себе трон Египта, хотя во время одного из сражений потерял глаз, расколовшийся на шесть частей. Их стал искать и нашел бог Тот и вернул Гору. Поэтому глаз считался в Двух Землях символом победы добра над злом.

Новое название казалось подходящим в такой день, как этот. Я посмотрел на солнце и про себя прочитал молитву, обращенную к Ка моего друга Эхнатона, прося, чтобы он напитал своей энергией моих солдат и спалил своей мощью наших врагов и моих личных.

Когда я закончил молиться, как бы в ответ послышался неясный шум голосов. Простое бормотание, которое становилось все более громким. Странное, необъяснимое ощущение, какая-то помеха, которую не знаешь, чему приписать. Теперь это был гул, который все усиливался, пока не стало ясно, что это.

Дрожь. Сначала легкая, потом подобная барабанному бою, но это были не барабаны. Шум нарастал, и наконец стало ясно, что этот беспрерывный, приглушавший все чувства звук, – действительно бой необычных барабанов. Он проникал в самое сердце, заставляя его плясать в груди, и парализовывал члены. Казалось, наше собственное оружие звенело в ответ.

Я возвысил голос, обращаясь к своим солдатам:

– Это только шум! Такая тактика стара, как мир! Они хотят, чтобы вы обделались от страха.

Они засмеялись. Раздались выкрики:

– С нами это не пройдет! Нам этого не нужно! Нас не пугают ряженые с праздника урожая, нас ведет любовь к нашей земле и нашим богам, – тут я взглянул на жреца, он отвел взгляд, – и мы не будем изображать оркестр. Мы заговорим с помощью оружия, а от нас они услышат только те звуки, которые вылетают из наших глоток, когда мы вонзаем копье или меч в тело врага.

Солдаты успокоились. То и дело звучали шутки, оказывающие необычайно бодрящее действие. Отец учил меня, что в битвах прежде всего побеждает страх, поэтому я не мог оставить своих людей со страхом в сердце, это значило бы, что мы пропали.

Забавно было наблюдать, как они пытались вести себя нагло, чтобы продемонстрировать свою смелость, которой у них не было. Многие хотели встретиться со мной взглядом. Я улыбался и кивал им, не говоря ни слова, мне приходилось смеяться шуткам, которые не доставляли мне ни малейшего удовольствия, я вскидывал сжатый кулак или с презрительным видом смотрел на горизонт.

Наконец появилась тонкая черная линия, наш гомон затих, а шум и дрожь невероятно усилились. Понемногу огромное черное одеяло покрыло обширное пространство перед нами, и сколько бы это войско ни приближалось, конца ему не было.

Я с облегчением вздохнул.

Они не повторяли нашей тактики. Их сила была в численности. Никакого различия в видах войск не было заметно, это было море солдат, чьи копья покачивались, как колосья пшеницы под ветром.

В наших рядах снова поднялся шум, можно было различить голоса командиров, воодушевлявших своих солдат.

Наконец противник остановился на расстоянии выстрела из большого лука.

Вдруг все затихло и успокоилось, словно воины обеих армий готовились к смерти, и каждый, казалось, вспоминал собственные грехи, прежде чем вручить свое сердце Осирису, чтобы тот сравнил его с легким пером Маат, перед тем, что должно было неминуемо начаться совсем скоро. Мне это наблюдение показалось очень любопытным. Каждый как будто прикидывал, сколько противников должен уничтожить, чтобы его душу уравновесило священное перо.