Гай вежливо кивнул, сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.

– Сам не знаю, мэм. Но от души вас благодарю.

Соблазн глотнуть виски на дорогу был слишком велик, но он устоял. Он шел и шел, любуясь осенними кронами деревьев впереди – золотые, багряные, охряные. Красивые здесь места: беленькие домики из ракушечника напоминали Шарлэнд. Перед ним расстилались широкие поля, на мягких округлых холмах то тут, то там мелькали голландские амбары с высокими красными крышами.

И повсюду он спрашивал, нет ли где-то поблизости фермы Ицхака Йодера, но люди лишь качали головой. В конце концов у него разболелись ноги, спину скрутило, больше идти он не мог.

Он остановился у маленькой гостиницы на перекрестке, его отправили к заднему крыльцу и налили супу.

– Менониты живут за холмом. И Йодеров там полно, все родственники. Может, повезет, устроят тебя на ночлег. Но они не такие, как мы. Не пьют совсем… Не пляшут никогда, никаких веселых нарядов, никаких радостей – только молитва да тяжелый труд. И насилие они не приемлют. Против их веры оно, говорят. Если среди них и не сыщется твоего человека, наверняка смогут подсказать, где его искать. Они и амиши все друг друга знают. Некоторые менониты, что из секты амишей, совсем уж суровые. Но они подальше живут, в округе Ланкастер. Можешь и там попытать счастья.

Едва держась на ногах, Гай плелся по безлюдной дороге. Каждый вдох давался ему с трудом, и он понимал, что должен остановиться и где-то передохнуть.

Свернул на первую тропинку, которая вилась через сосновую рощицу. За деревьями послышался какой-то шорох. Олень, индюк, дикие собаки? Тишину нарушал только чей-то голос с вершины холма, звавший кого-то. Никаких огней не было видно, и из последних сил он сгреб в кучу сухие листья наподобие ложа и наломал несколько веток, чтобы укрыться. Воздух пока был теплым, где-то неподалеку журчал ручей. Он вымотался хуже собаки, хотелось рухнуть и больше никогда не вставать. Оказаться так близко от цели и в то же время так бесконечно далеко… Если он помрет, кто-нибудь найдет его пальто, а в кармане письмо – и передаст его адресату. Тогда все его путешествие и смерть окажутся не напрасны. Гай вздохнул. Что ж, значит, вот так, вот он, долгий-предолгий сон. Уж лучше тут, чем на дне воронки остаться на милость огромных крыс. Он откинулся назад и больше ничего не помнил.

Снова эти кошмары… Хестер проснулась с дурным предчувствием. Гаю грозит опасность? У нее нет других близких, о ком ей тревожиться… Или же дело во вчерашнем собрании комитета? Ужасная вышла встреча! Все перессорились после ее выступления о судьбе Фрэнка Бартли, а сама она – подумать только! – вспылила. Проснулась в холодном поту и тревоге. Что-то случилось!

– Если вы полагаете, будто я намерена поддержать возведение памятника, который будет славить лишь тех, кого вы сочтете достойным, вы глубоко заблуждаетесь. – Каждое сказанное ею вчера слово до сих пор отчетливо звучало в ушах. – Наши дебаты весьма затянулись, и если мы не можем прийти к согласию, я предлагаю отложить окончательное решение до момента, когда каждый из нас всесторонне обдумает этот вопрос.

И при полном напряженном молчании она продолжила:

– Миссис Бартли потеряла двух сыновей. Я потеряла одного. Как и большинство здесь собравшихся. Мы не знаем всех обстоятельств гибели Фрэнка Бартли, но определенные факты нам все же известны. Сколько граждан нашей страны несут бремя несправедливой кары, которой подверглись многие из наших мужчин, оказавшись в руках правосудия собственной армии! Парламент проводил расследования, и пока окончательного решения нет, я считаю, нам не следует торопиться – мы не можем вот так взять и предать забвению имя этого молодого человека. У меня есть сын, по состоянию здоровья он не смог воевать. Я считаю, его имя тоже должно быть высечено на памятной плите, поскольку война не прошла мимо него. Не стоит действовать, пока мы не располагаем полной информацией. Таково мое мнение.

– Однако же и в Бэнквеле, и в Совертуэйте уже выбрали форму памятного монумента своим погибшим, – поднялся казначей комитета. – Пора и нам последовать их примеру. Ведь это же настоящий позор – настанет День перемирия[23], а нашим семьям некуда возложить цветы.

– А где же имена на монументах в память о Ватерлоо, Балаклаве или Азенкуре? Жертвы, принесенные нашей страной в тех сражениях, ничуть не менее велики, – горячо возразила Хестер. – Если уж мы решили выбить на памятной доске имена, надо указать всех, а не одних только избранных. В церкви Святого Уилфреда не появится никаких памятных табличек без одобрения покровителей прихода. Нонконформисты, конечно, вправе поступать по-своему. Ну, а мы сейчас обсуждаем самое главное – памятник, который будет стоять на улице. Где лучше его установить? Какой облик придать ему? Какой образ лучше выразит нашу скорбь и признательность? Сколько средств мы сможем собрать на него?

– Шарлэндская школа готовится установить кованые ворота в память о погибших учениках. И, я слышал, они хотят выстроить мост над рекой Риббл – где-то около Сеттла, – произнес Эбенезер Бест. – Леди Хестер, боюсь, ваши возражения заставляют нас отложить наши планы на неопределенное время. А людям не терпится получить возможность достойным образом встретить День памяти.

– Да, вы это повторили несколько раз. Однако же, полагаю, если людям нужна минута молчания, они вполне могут почтить память близких и не выходя из собственного дома либо на торжественной церемонии в Совертуэйте. Мы можем не соглашаться, но сейчас не место для необдуманных действий. Лучше подождать, пока мы придем к согласию.

По комнате явственно поползло ворчание. Хестер начала раздражаться. Ну сколько можно перемалывать по кругу одни и те же доводы? Ну да, она прекрасно сознавала, что допекла всех своими постоянными возражениями. И вообще. Она сыта по горло всей этой массовой сентиментальностью по поводу Дня памяти! Настоящий психоз! Зачем нужен им какой-то общественный истукан?

Лежа в постели и размышляя обо всем снова и снова, она понимала, откуда ее гнев: от чувства вины и стыда, от страха и раскаяния. Чем дольше она будет оттягивать решение, тем дольше сможет избегать постоянного напоминания, какую роль ее семья сыграла в судьбе Фрэнка Бартли.

О, Гай, где ты теперь? Почему не ответил мне на мое письмо? Что случилось с тобой? Отчего мне так остро кажется, что тебе необходимы сейчас мои молитвы? Ах, сын, не растрачивай свою жизнь понапрасну из-за этой глупой непреднамеренной несуразицы. Да, вышло жутко нелепо. Несправедливо. Но найди в душе точку опоры, обрети счастье и мир с самим собой. Не прощайся с жизнью, пока твое тело способно дышать.

И новый приступ рыданий сотряс ее тело – глупые слезы жалости к себе. А потом в голове ее прозвучал другой голос.

«Ну-ка, соберись, женщина, – строго приказал ей Чарльз. – Выполняй свой долг. Прекрати скулить о том, чего больше не будет. Просто продолжай драться!»