На улице Чулочников, перед Орсанмикеле, там, где стояло в углублении стены бронзовое изваяние Андреа Вероккьо — апостол Фома, влагающий персты свои в язвы Господа, — была особенная давка. Одни читали по складам, другие слушали и толковали вывешенные на стене, отпечатанные большими красными буквами, восемь богословских тезисов, истину коих должен был подтвердить или опровергнуть огненный поединок:

Теснимые толпою, Леонардо, Джованни и Паоло остановились, прислушиваясь к разговорам.

— Так-то оно так, а все же, братцы, страшно, — говорил старый ремесленник, — как бы греха не вышло?

— Какой же может быть грех, Филиппо? — возразил молодой подмастерье, с легкомысленной и самонадеянной усмешкой. — Я полагаю, никакого греха тут быть не может…

— Соблазн, друг ты мой, — настаивал Филиппо. — Чуда просим, а достойны ли мы чуда? Сказано: Господа Бога твоего не искушай.

— Молчи, старик. Чего каркаешь? Кто веру имеет с горчичное зерно и велит горе сдвинуться, — будет по слову его. Не может Бог не сделать чуда, ежели веруем!

— Не может! Не может! — подхватили голоса в толпе.

— А кто, братцы, первый в огонь войдет, фра Доминико или фра Джироламо?

— Вместе.

— Нет, фра Джироламо только молиться будет, а сам не войдет.

— Как не войдет? Кому же и входить, если не ему? Сперва Доминико, а потом и Джироламо, ну а за ними и мы сподобимся, грешные, — все, кто в монастыре Сан-Марко записались.

— А правда ли, будто отец Джироламо воскресит мертвеца?

— Правда! Сперва огненное чудо, а потом воскресение мертвого. Я сам читал письмо его к папе. Пусть, говорит, противника назначат: к могиле оба подойдем и скажем по очереди: встань! По чьему велению мертвый встанет из гроба, тот и есть пророк, а другой — обманщик.

— Погодите, братцы, то ли еще будет! Веру имейте и Сына Человеческого узрите во плоти, грядущего на облаках. Такие знамения пойдут, такие чудеса, каких и древле не бывало!

— Аминь! Аминь! — раздавалось в толпе, и лица бледнели, глаза загорались безумным огнем.

Толпа сдвинулась, увлекая их. В последний раз оглянулся Джованни на изваяние Вероккьо. И ему почудилось в нежной, лукавой и бесстрашно любопытной улыбке Фомы Неверного, влагающего пальцы в язвы Господа, сходство с улыбкой Леонардо.

Подходя к площади Синьории, попали они в такую давку, что Паоло вынужден был обратиться с просьбой к проезжавшему всаднику городского ополчения, чтобы он провел их к Рингьере — каменному помосту перед Ратушей, где были места для послов и знатных граждан.

Никогда, казалось Джованни, не видел он такой толпы. Не только вся площадь, но и лоджии, башни, окна, кровли домов кишели народом. Цепляясь за вбитые в стену железные подсвечники факелов, за решетки, кровельные выступы домов и водосточные трубы, люди висели, точно реяли, в головокружительной высоте. Дрались из-за мест. Кто-то упал и разбился до смерти.

Улицы заставлены были рогатками с цепями — кроме трех, где стояли городские стражники, пропускавшие поодиночке только мужчин, взрослых и безоружных.

Паоло, указав спутникам на костер, объяснил устройство «машины». От подножья Рингьеры, где находился Марцокко — геральдический бронзовый лев города Флоренции, по направлению к черепичному навесу — Крыше Пизанцев, разложен был костер, узкий, длинный, с проходом для испытуемых — тропинкой, мощенной камнем, глиной и песком, между двумя стенами дров, обмазанных дегтем и обсыпанных порохом.

Из улицы Векереккиа вышли францисканцы, враги Савонаролы, потом — доминиканцы. Фра Джироламо в белой шелковой рясе с блистающей на солнце дароносицей в руках и фра Доминико в огненно-красной бархатной одежде заключали шествие.

«Воздайте славу Богу, — пели доминиканцы, — величие Его над Израилем и могущество Его на облаках. Страшен Ты, Боже, во Святилище Твоем».

И подхватывая песнь монахов, толпа ответила им потрясающим криком:

— Осанна! Осанна! Благословен Грядый во имя Господне!

Враги Савонаролы заняли соседнюю с Ратушей, ученики его — другую половину Лоджии Орканьи, разделенной для этого случая надвое дощатою перегородкою.

Все было готово; оставалось зажечь костер и войти в него.

Каждый раз, как из Палаццо Веккьо выходили комиссары, устроители поединка, толпа замирала. Но, подбежав к фра Доминико и о чем-то с ним пошептавшись, возвращались они во Дворец. Фра Джульяно Рондинелли скрылся.

Недоумение, напряжение становились невыносимыми. Иные приподымались на цыпочках, вытягивали шеи, чтобы лучше видеть; иные, крестясь и перебирая четки, молились простодушною, детскою молитвою, повторяя все одно и то же: «сделай чудо, сделай чудо, сделай чудо, Господи!».

Было тихо и душно. Раскаты грома, слышные с утра, приближались. Солнце жгло.

На Рингьеру из Палаццо Веккьо вышло несколько знатных граждан, членов Совета, в длинных одеждах из темно-красного сукна, похожих на древнеримские тоги.

— Синьоры! Синьоры! — хлопотал старичок в круглых очках, с гусиным пером за ухом, должно быть, секретарь Совета. — Заседание не кончено. Пожалуйте, голоса собирают…

— Ну их к черту, провались они со своими голосами! — воскликнул один из граждан. — Довольно с меня! Уши вянут от глупостей.

— И чего ждут? — заметил другой. — Если они так желают сгореть, пустить их в огонь — и дело с концом!

— Помилуйте, смертоубийство…

— Пустяки! Подумаешь, какое горе, что на свете меньше будет двумя дураками!

— Вы говорите, сгорят. Но надо, чтобы по всем правилам Церкви, по канонам сгорели — вот в чем суть! Это дело тонкое, богословское…

— А если богословское, отправить к папе…

— При чем тут папа и не папа, монахи и не монахи? О народе, синьоры, должны мы подумать. Ежели бы можно было восстановить спокойствие в городе этою мерою, то, конечно, следовало бы отправить не только в огонь, но и в воду, воздух, землю всех попов и монахов!

— Достаточно — в воду. Мой совет: приготовить чан с водой и окунуть в него обоих монахов. Кто выйдет сух из воды, тот и прав. По крайней мере, безопасно!

— Слышали, синьоры? — подобострастно хихикая, вмешался Паоло. — Бедняга-то наш, фра Джульяно Рондинелли так перетрусил, что заболел расстройством желудка. Кровь пустили, чтобы не умер от страха.