С этими словами он принял смиренный вид, отчего Эдма Боте-Лебреш радостно расхохоталась.

– Итак, мне кажется, мы говорили о том, легко ли прочитать мои мысли, – вернулся Жюльен к волнующей его теме.

– Уж не думаете ли вы, что у меня склероз? – осведомилась Эдма Боте-Лебреш.

Фразу эту Эдма произнесла нарочито беспечным тоном и слишком громко, отчего вдруг слегка поперхнулась, а затем, отвернувшись от Жюльена, закатилась кашлем.

– Ну, Жюльен, будете отвечать? Что вы скажете по поводу нашего сегодняшнего диалога? Он вам неприятен?

– Мне кажется странным начало нашей беседы, но вовсе не ваша манера прерывать его на полуслове, – улыбаясь, проговорил Жюльен. – В жизни вы, наверное, точно так же неожиданно прерывали ход событий. Кстати, я так и не услышал окончания истории с вашей мадам де Танк…

– Де Тун, – машинально поправила Жюльена Эдма. – Да, вы правы. Ну так вот… – Она вновь обрела беспечно-независимый тон, который на какое-то мгновение утеряла. – Значит, так: мадам де Тун встретилась с этой молодой женщиной на обеде, где оказались они обе по воле случая, причем их там, опять-таки по воле случая, никто не представил друг другу, так что, соответственно, ни одна из них не знала, что другая и есть та самая «другая», которая валялась в постели нашего красавца Ярвена. Короче говоря, обе они принялись болтать о мужчинах, о любви, о мужской подлости и т. д., и вот в кои-то веки эта самая Тун, эта невыносимая сорока-трещотка, дала возможность вставить словечко кому-то другому. Они с легкостью нашли общий язык, обсуждая неверного любовника и не будучи в состоянии даже представить себе, что речь идет об одном и том же человеке; они согласно кивали головами и тут же решили порвать с ним. Что и было осуществлено на следующее утро. По прошествии длительного времени они узнали, кто есть кто, и хохотали по этому поводу до упаду, причем хохотали радостно. Вот как бедняга Жерар остался совсем один… Он называл себя Жераром, а не Ярвеном или Юком, – рассеянно бросила она в заключение своего рассказа.

– Он умер? – спросил Жюльен с опечаленным видом.

– Да ничего подобного… Но почему вам вдруг захотелось, чтобы он был мертв?.. Он очень мил…

– Может быть, он больше не зовется Жерар? – настаивал Жюльен.

– Нет-нет, само собой разумеется! А с чего вы это взяли?..

– Да так… – проговорил Жюльен, который, видя, что его понимают неправильно, оставил эту тему. – Не хотите ли горячего кофе, ваш кофейник, должно быть, остыл?.. И, может быть, мы тогда пройдем в бар? Тут свежо.

– Мне просто хотелось бы, чтобы вы мне показали вашего Марке, – заявила Эдма, выпрямляясь в кресле, прежде чем грациозно – да-да, грациозно, она это чувствовала – подняться и принять руку Жюльена.

– Боюсь, что на самом деле он вас недостоин, – не переставая улыбаться, произнес Жюльен.

Внезапно его прекрасное настроение куда-то улетучилось: он вновь вступил на зыбкую почву, и это тревожило, смущало его. Он полюбил женщину, которая, знай она о тревогах своего возлюбленного, не могла бы, не должна была бы его любить, не должна была испытывать нежность к мошеннику, злоупотребляющему ее доверием. Эта тревога, разбуженная в нем Эдмой, вообще-то жила в нем с самого момента отплытия, не слишком ему мешая, – до самого последнего времени таилась где-то в его подсознании, но теперь обострилась, придавая дисгармонию его отношениям с Клариссой, нарушая хрупкое равновесие между Жюльеном бесшабашным и Жюльеном влюбленным.

– У меня нет абсолютной уверенности, что этот Марке подлинный, – уточнил он, склоняясь перед Эдмой. – Боюсь, как бы он не обезобразил ваш большой салон, отличающийся особым великолепием, если верить публикации «Джиогрэфикал ревью»…

– Так у вас есть этот номер?.. До чего же забавно! – прощебетала Эдма и приняла из рук Жюльена журнал, несколько экземпляров которого она сама разложила на борту. В этом номере можно было увидеть вертикальные снимки роскошных апартаментов Боте-Лебрешей в разных ракурсах. – Однако вы ошибаетесь, – добавила она. – В моем салоне как раз недостает работы Марке, с подписью или без.

– О! Но подпись-то на ней есть, – уточнил Жюльен. – Тем не менее я не могу поклясться в том, что она аутентична.

Он ставит ее перед недвусмысленной необходимостью выбора, отметила она: либо она станет соучастницей, либо она его выдаст. Она без колебаний избрала первый вариант, но парадоксальным образом Эдма ни на миг не почувствовала, что нарушает привычные для нее нормы буржуазной морали: Жюльен ей слишком импонировал, чтобы сложный механизм, функционировавший у нее вместо морали, пришел в действие.

– Во всяком случае, – заявила она, – как только удастся убедить моего дорогого Армана, а я поклялась сама себе… ну ладно, неважно… В общем, – продолжала она, направившись в коридор, ведущий к каюте Жюльена, и чуть-чуть порозовев от возбуждения, – в общем, если удастся, то картина станет во всех отношениях подлинником… Я нахожу, что вы чересчур пессимистичны.

И Жюльен, на глазах которого эта картина была закончена и подписана одним из его друзей, столь же одаренным, сколь и непорядочным, нашел последнюю реплику восхитительной. Нет, он решительно не собирается продавать этого Марке Эдме. И вообще все это предприятие задумано не ради мошенничества как такового, а как средство от безденежья. Мысль об этом заставила его остановиться, и обернувшаяся Эдма, по-видимому, это поняла, ибо она тоже остановилась, помедлила секунду, а потом пожала плечами и проговорила умильным голосом:

– Так или иначе, пойдем его посмотрим.

Эрик вернулся из медпункта в великолепном настроении. В великолепном настроении, с точки зрения Клариссы, совершенно неуместном после прошлой ночи, в прекрасном настроении, делающим его смешным и достойным презрения в ее глазах, пусть даже незаслуженно. Хорошее настроение Эрика было совершенно искренним: по его мнению, возможность адюльтера после вечернего скандала равнялась нулю; его никак не могли обмануть в десяти метрах от того места, где он спал. Само предположение подобного рода было до того непристойным, до того оскорбительным для его гордости, что он отвергал его с ходу как абсолютно несостоятельное. Более того, сам факт, что поцелуй был буквально вырван у Клариссы на виду у целой толпы, свидетельствовал о том, что он не был добровольным. Бедняжка Кларисса, подумал Эрик, вначале отшвырнувший Жюльена, а потом позвавший на помощь (так Эрику помнился ход событий), бедняжка Кларисса решительно более ни на что не способна. А ведь было время, когда Кларисса обладала способностью выйти из любого положения, дать отпор любому мужчине, при этом без всякого шума и скандала. Тогда Кларисса была изобретательной и надменной, настоящей дамой из общества, женщиной-вамп, в течение длительного времени смотревшей на Эрика сверху вниз, доводившей его до отчаяния и одновременно приводившей в восхищение. И то, что ее добродетельное поведение накануне является плодом скорее мазохистской покорности, чем сентиментальной верности, задевало Эрика. И тем не менее забавно было отметить, что именно Кларисса явилась поводом для всех этих выходок на борту; это было просто-таки комично.