Итак, этим утром Жюльен, проснувшись и не будучи в силах спокойно лежать в постели, поднялся на верхнюю палубу и стал смотреть на сентябрьское Средиземное море в рассветной дымке, похожее на гигантскую открытку в серо-голубых тонах. Жюльен чувствовал себя усталым и счастливым, у него слегка дрожали пальцы, что его раздражало и умиляло одновременно. Всякий раз, как в него влюблялась женщина или ему улыбалась удача, Жюльен, обычно относившийся к себе и другим с благодушным безразличием, начинал ощущать себя достойным любви, сильным и смелым, но все эти качества, эти козыри, необходимые для завоевания женщин, Жюльен не ценил и не культивировал в себе. К счастью для себя, он унаследовал то, что его мать именовала «душевным равновесием», которое не покидало его даже тогда, когда он нетвердой походкой выходил из игорных залов, пользующихся в Париже самой скверной репутацией. Ведя мысленный диалог с самим собой, Жюльен поднес руку к лицу и сложил комбинацию из трех пальцев. Он сообразил, что делает, лишь увидев смущенное лицо Эдмы Боте-Лебреш в лиловом домашнем халате, с растрепанными волосами, выскользнувшей из корабельной кухни с кофейником в руках. Ее халат из кашемира и шелка был подпоясан каким-то витым шнуром, с которого свисал ключ странной формы и который удивил Жюльена еще больше, чем само присутствие Эдмы на этой палубе в этот час; она же, казалось, восприняла их неожиданную встречу как должное.

– Это какая-то штука, которую носят лесничие, – ответила Эдма на немой вопрос Жюльена. – Только не спрашивайте меня, для чего она служит, иначе я скажу какую-нибудь глупость вроде той, какую я произнесла в ответ на вопрос бедняги Кройце.

– А что вы ему сказали? – тут же поинтересовался Жюльен. – Я весь обратился в слух, – добавил он совершенно искренне.

Ибо рассказы Эдмы Боте-Лебреш, представлявшие собою живую хронику корабельных сплетен, доставляли ему неизменное удовольствие. Они были полны юмора, жизнеутверждающего начала, они пропагандировали буржуазные ценности, к которым Эдма, как и большинство людей ее поколения, обратилась после периода попрания их и презрения к ним. Жюльен не раз задумывался, связано ли это возвращение к буржуазным ценностям с приближением старости или же с желанием научить озверевшую и отчаявшуюся молодежь (каковой Эдма ее считала) наслаждаться жизнью. Она поставила кофейник, и они уселись в плетеные кресла. Эдма разглядывала Жюльена искоса, сквозь дым сигареты, «в позе прямо-таки тридцатых годов», ностальгически подумал Жюльен. С момента рождения он мечтал о мире, управляемом женщинами; женщинами милыми и прекрасными, или нежными, или мечтательными женщинами, которые ему будут покровительствовать и которые, как представлялось Жюльену, гораздо щедрее наделены здравым смыслом, чем мужчины (по крайней мере, сам Жюльен); о мире, где мужчины склоняются к ногам женщин и готовы служить им, что для него означало: склоняться к изножию постели и служить им в делах любви. Само собой разумеется, это служение отодвигалось на более поздний срок в случае победы на ипподроме в Лоншане или удачной игры в Дивонне…

– Так о чем это мы? – Эдма чуть повысила голос, намеренно задав этот вопрос во множественном числе, чтобы ответить на него в единственном. – Ах да, по поводу моего пояска… Ну так вот, я сказала Кройце, что он предназначен для развески моих фортепиано… Слабовато, конечно… Более чем слабовато, уверяю вас…

– Да, пожалуй, – заявил Жюльен. – Мне больше нравятся реплики, гораздо более весомые… такие, которые меняют всю тональность беседы. Ведь чувствуется, что наступил век, когда стало гораздо легче удовлетворять…

– Любопытство дебильного младенца, – договорила Эдма, – если глядеть через ваше зеркало. Нет, видите ли, на такой пояс, по-видимому, вешался топорик, которым лесничие рубили хворост для костра и для кухонного очага… Отчего у вас такой скептический вид, месье Пейра, скажите мне, пожалуйста?

– Потому что, если так, ваш топорик должен был быть невероятной длины, иначе ваши лесничие не смогли бы нагнуться, не поранив себе серьезно бедро или…

– Пах, – великодушно пришла на помощь Эдма. – Да, это возможно… Во всяком случае, выходя в свет, я не таскаю с собой топорик… правда, бывают случаи, когда это отнюдь не помешало бы…

– Но ведь вы занимались не этим видом спорта, если мне не изменяет память? – сострил Жюльен. – Топор ведь обычно мечут у выхода из вигвама, разве нет?

– Ах, смею вас уверить, я видела великолепные бои на топорах! – с живостью воскликнула Эдма, глаза которой засверкали одновременно радостно и саркастически под влиянием воинственных воспоминаний. – Припоминаю, как в один прекрасный день у этой старой дуры де Тун, к примеру… Да, кстати, вам известно, кто такая мадам де Тун?.. У нью-йоркских Тунов самая лучшая в мире коллекция Полякова и де Кирико…

– Да, да, великолепно известно, – процедил Жюльен сквозь зубы. – Так что же?

– А то, что эту старуху Тун бросил красавец-швед Ярвен Юк… красавец-швед, которого делили между собой она и малютка Дарфей… Кстати, о Ярвене: вы, должно быть, видели его в Нью-Йорке? Он там вел аукционы у Сотби… Огромный блондин, похожий на викинга… немного похожий на нашего красавца-храбреца, – пояснила Эдма, без колебаний повторяя шуточку Симона Бежара по адресу издателя журнала «Форум». – Так вот, как-то в сентябре нашего беднягу не пригласили на обед, где случай свел за столом обеих женщин: мадам де Тун и эту Дарфей, которая уже ощутимо выглядела на мой возраст… – проговорила Эдма с довольным видом, ибо слово «ощутимо» на ее языке и на языке ее друзей выгодно подменяло выражение «без малого». (Однако вскоре после того, как это словечко было запущено в оборот, Эдма задумалась, а подходит ли слово «ощутимо» для обозначения столь ощутимой для всех вещи, как возраст, и уговорила себя, что для нее он ощутим в весьма малой степени.) – Так вот, Дарфей сидела за этим столом, а де Тун говорила, говорила, говорила без конца, и это становилось невыносимо… Она отличается тем, что выливает потоки слов по любому поводу… Как бы вам это объяснить, дорогой Жюльен? В общем, если бы она заговорила при вас о лошадях или азартных играх, вы бы почувствовали отвращение к лошадям и игорным домам и тотчас бросили бы играть! И стали бы завидным женихом…

– Однако… – проговорил Жюльен, не зная, смеяться ему или нервничать по поводу намека на «женитьбу» сейчас, когда он сам об этом подумывал, и нынешнее его сердечное безумие на какой-то миг испугало его. – Однако до чего же странная идея!..

– Отчего же? – возразила Эдма. – Вид у вас какой-то пришибленный… Так что все дело в женитьбе, как я полагаю. Вы ведь еще никогда через это не проходили.

– Неужели мои мысли так легко прочитать? – проговорил растерянный Жюльен, но при этом не смог не рассмеяться.

– Для такой женщины, как я, легко. Очень легко. Для других – нет, смею вас уверить… Они все задают себе один вопрос, что вы делаете на самом деле, но ни один из них не задает себе вопроса противоположного характера: кто вы есть на самом деле?

– Радостно это слышать, – заметил Жюльен. – Честно говоря, я не вижу, с какой стати мои дела и поступки могут интересовать кого бы то ни было…