посетить ее. Тот снова вежливо отказался. Бенкендорфу пришлось даже поторопить запрягавших коляску слуг. На его взгляд, старуха имела «вид злобной колдуньи». «Вы мне сделали больно, — сказала она, — я не забуду этого всю мою жизнь»[378].

Угроза могла показаться смешной, но Александр Христофорович писал, что странный случай «ускорил революционные события… Ненависть, которую эта старуха все время испытывала к России, запылала с новой силой, и она усердно разожгла гневом все слабые польские головы».

Не верится? Между тем генерал знал, что говорил. Еще молодым, по дороге во Францию, он провел долгое время в Белостоке, замке сестры последнего польского короля Станислава Августа Понятовского, и имел возможность много общаться с представительницами знатнейших польских родов. Его любовница Анна Потоцкая даже говорила, что «настоящая аристократия сохранилась только в Польше»[379] — сильная, независимая от власти, богатая. За стол ежедневно садилось около пятидесяти человек, а остатками пиршества питались еще пары две сотен слуг. Один родовитый магнат содержал и кормил множество «клиентов», они слушали и разносили его мнение окрест.

Не стоило сбрасывать «злобную колдунью» со счетов. А вместе с ней всю ту «холопскую» массу, которая одновременно играла в парламентаризм, таскалась на поклон к старой княгине, ненавидела завоевателей, но именно от их государя ожидала улучшения своей участи.

Встреча с княгиней Чарторыйской, столь глубоко врезавшаяся в память Бенкендорфа, дарит образу пушкинской Старухи еще одно лицо, вернее еще одну маску, которую надевает на себя «тайная недоброжелательность».

Глава тринадцатая. «Слезы всех невинных»

Отождествление Германна с Николаем I не было тайной за семью печатями ни для старой русской художественной традиции, ни даже для исследователей советского времени. Александр Бенуа, создавая иллюстрации к «Пиковой даме» в 1898, 1905 и 1910 годах, придал главному герою разительное сходство с императором. Можно даже назвать портреты, которые послужили основой для его работ: это образы Василия Голике, Ивана Винберга, Франца Крюгера, Джорджа Доу, Ораса Верне, Адольфа Ладюрнера, Генриха Дитлева Митрейтера, Константина Афанасьева, Платона Бориспольца, Льва Киля, Василия Тимма и др.

Еще любопытнее игры в умолчание для понимающих. На излете советской эпохи исторический эссеист Юрий Владимирович Давыдов опубликовал повесть «Синие тюльпаны», посвященную III отделению, где с большой симпатией описал «бойцов невидимого фронта» Российской империи, сравнивая их в лучшую сторону с современной ему системой. Попутно автор обратился и к убийству в «Пиковой даме», сделав художественное допущение: у трупа графини обнаружен платок — тот самый, что когда-то император бросал в пруд, по воспоминаниям Смирновой-Россет, и который он впоследствии вручил шефу жандармов в виде инструкции: «Чем больше слез невинных вы утрете…»[380] Повествование запутанно, стиль темный, сбивающий возможного цензора со следа, но главное сказано — в комнате Старухи побывал Николай I.

«Безукоризненная дама»

Расположение этой комнаты обычно ищут в особняке Голицыной на Малой Морской улице. До сих пор в Петербурге туристам показывают предполагаемый дом Пиковой дамы. Впрочем, еще в прошлом веке окрепло убеждение, что внутреннее устройство, показанное глазами Германна, принадлежит иному зданию — официальной резиденции австрийского посольства на Дворцовой набережной, где жила семья графа Шарля Луи Фикельмона[381].

Эта точка зрения исходит, как бы прорастает, из истории, записанной Павлом Воиновичем Нащокиным, о том, как Пушкин посетил «даму с безупречной репутацией», а потом был выведен через комнаты ее спящего мужа. Фривольная картинка отождествляется с Дарьей Федоровной Фикельмон, одной из красавиц тогдашнего Петербурга, внучкой Михаила Илларионовича Кутузова и супругой австрийского посла. Именно она жила в особняке на Дворцовой набережной.

Впрочем, в том же доме обитала и ее мать — Елизавета Михайловна Хитрово, чей поздний роман с поэтом служил темой светских сплетен, раздражал самого Пушкина и доставил «увядшей розе» немало горьких минут. Вяземский считал, что Пушкин не увлекся «аристократической любовью» к Долли, потому что «боялся inceste и ревности между матерью и дочерью»[382]. Кровосмешение понимается в переносном смысле — одновременная связь с матерью и дочерью. Не чуждая царской семье княгиня Мария Алексеевна Гагарина (урожденная Бобринская) назвала мадам Хитрово «воплощением греха»[383]. Высказана точка зрения, что знание Пушкиным расположения покоев особняка стало результатом визитов не к Долли, а к «Элизе моей» — «постарелой красавице» госпоже Хитрово[384].

Параллель же с «Пиковой дамой» основана на сходстве рассказа и текста повести. Нащокин поведал известному историку Петру Ивановичу Бартеневу для записи следующий анекдот: «…в Петербурге при дворе была одна дама, друг императрицы, стоявшая на высокой степени придворного и светского значения. Муж ее был гораздо старше ее, и, несмотря на это, ее молодые года не были опозорены молвою; она была безукоризненна в общем мнении любящего сплетни и интриги света… Эта блистательная безукоризненная дама наконец поддалась обаяниям поэта и назначила ему свидание в своем доме. Вечером Пушкину удалось пробраться в ее великолепный дворец; по условию он лег под диваном в гостиной и должен был дождаться ее приезда домой…

Наконец после долгих ожиданий он слышит: подъехала карета. В доме засуетились. Двое лакеев внесли канделябры… Вошла хозяйка в сопровождении какой-то фрейлины… Через несколько минут разговора фрейлина уехала в той же карете. Хозяйка осталась одна.

Дарья Федоровна Фикельмон. И. Н. Эндер. 1828 или 1829 г.

Елизавета Михайловна Хитрово. П. Ф. Соколов. 1837 г.

„Вы здесь?“ — и Пушкин был перед нею. Они перешли в спальню… Начались восторги сладострастия. Они играли, веселились. Перед камином была разложена пышная полость из медвежьего меха. Они разделись донага, вылили на себя все духи, которые были в комнате, ложились на мех… Быстро проходило время в наслаждениях.

Наконец Пушкин как-то случайно подошел к окну, отдернул занавес и с ужасом видит, что уже совсем рассвело. „Как быть?“ По просьбе хозяйки помогла служанка — „старая чопорная француженка… ловкая в подобных случаях“. Та взялась вывести любовника через комнату мужа. Тот еще спал, шум шагов его разбудил. Его кровать была за ширмами. Из-за ширм он спросил: „Кто здесь?“ — „Это — я“, — отвечала ловкая наперсница и повела Пушкина в сени, откуда он свободно вышел…»[385]

Сходство с «Пиковой дамой» в описании затянувшегося ожидания героя, возвращения хозяйки, вызвавшего суету, и утренних впечатлениях.

«Утро наступило. Лизавета Ивановна погасила догорающую свечу: бледный свет озарил ее комнату…

— Как вам выйти из дому?»

Однако нельзя сказать, какой текст на какой повлиял. Убранство ли дома Фикельмонов отражено в «Пиковой даме», или петербургская повесть отпечаталась в рассказе Нащокина? Переданы ли чувства Пушкина Германну или Павел Воинович рассказал о томительных минутах, пережитых другом, опираясь на историю