в Петербург Меттерних третий раз женился. Канцлер слыл старым ловеласом и сердцеедом. До позднего возраста он сохранял красоту и притягивал дам, помимо прочего, еще и своим непобедимым интеллектом. Этот «кучер Европы», как его называли, просчитывал в голове сотни дипломатических комбинаций, а сам стал жертвой необъяснимого случая — потусторонних сил.

Не о столкновении ли сумрачного германского разума с игрой случайностей, под которой явно проглядывает высшая воля, речь в «Пиковой даме»? «Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, — писал Пушкин в 1830 году, — он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая{19} — мощного, мгновенного орудия провидения»[397].

Первая супруга Меттерниха Мария Элеонора была внучкой канцлера Венцеля Антона Кауница, прославившегося еще во времена императрицы Марии Терезии в XVIII веке. Этот брак положил начало восхождению Клеменса. Он беспрестанно изменял супруге, но и ее не обделял вниманием, у них родились семеро детей. После смерти первой жены канцлер в 1827 году женился на юной баронессе Марии Антонии фон Лейкам — небогатой и не слишком родовитой, а главное — не светской женщине, как бы не из своего круга. Этот шаг разбил сердце старой матери Меттерниха, которая скончалась «от горя». Ее призрак явился несчастной невестке и упрекал ее. Перепуганная до смерти красавица скончалась.

Страшная история передавалась в Вене из уст в уста. Она еще была горячей новостью, когда ее поведали Пушкину — посетителю салонов Хитрово и Фикельмон. Возможно, эта сказка и навеяла сцену прихода Старухи к Германну.

Третьей счастливой женой Меттерниха стала совсем юная Моли, Мелания, баронесса Зичи. Она появилась в большом свете шестнадцатилетней девушкой, незадолго до второй женитьбы канцлера, и влюбилась в него. Меттерних, как казалось, тоже ответил ей взаимностью, но в жены выбрал другую. Только смерть Марии Антонии расчистила Моли дорогу.

В этих событиях, как видим, нет большого сходства с «Пиковой дамой», разве что блуждающий призрак Старухи. Однако вместе с особняком на Дворцовой набережной и некими таинственными событиями, закрученными вокруг Долли и ее матери, история о привидении заслуживает интереса. Как и тот факт, что постоянная для петербургских повестей Пушкина триада — молодой человек, старушка-вдова и ее дочь — персонифицировались как раз в лице Дарьи Федоровны, мадам Хитрово и самого поэта.

«Среди расчисленных светил»

После Тригорского, за всеми обитательницами которого Пушкин ухаживал, такая триада порождала шаловливые мысли.

Однако дневник «посланницы», вопреки устоявшемуся представлению, вовсе не открывает большой близости между ней и поэтом. Мало того что она при всяком удобном случае изливала на страницы частного, интимного источника любовь к мужу. Например, ужасаясь разыгравшейся в Европе в 1831 году политической бурей, Дарья Федоровна записала: «У счастливцев сжимается сердце, они боятся, что счастье не продолжится, и в то же время у них глубокое чувство благодарности! Я принадлежу к этой категории, и мы с Фикельмоном сказали друг другу одно и то же: нам нечего желать, нечего просить для себя, кроме продолжения блага, которое нам ниспослал Бог!»

Хуже того, упоминания о Пушкине редки. Куда чаще Долли описывала его жену, чьей «туманной» красотой восхищалась, но ум не принимала всерьез. «Она большая красавица, и во всем ее облике есть нечто поэтическое…Что же касается его, рядом с ней он перестает быть поэтом»; «Эта женщина не будет счастлива, я в этом уверена! <…> Какая же трудная судьба ей выпала — быть женой поэта, причем такого поэта, как Пушкин!»; «Невозможно быть ни более красивой, ни иметь более поэтического вида, и все же у нее недостаточно острый ум и, кажется, даже мало воображения»[398]. Похоже на ревность. А ведь Долли, по словам часто встречавшейся с ней в свете Гагариной, «испытывает потребность в том, чтобы ее боготворили, находили ее прекрасной, чтобы ей это говорили и постоянно повторяли, иначе она впадает в уныние»[399].

Поддаваясь истории о дружбе-любви между поэтом и посланницей, исследователи недооценивают обиду за мать, которая владела душой Долли и которая сквозит в ее описаниях жены поэта. Пушкин оставил Елизавету Михайловну именно ради Гончаровой. Хотя и в период близости не отказывал себе в иных связях, откровенно бравируя ими перед безропотной Хитрово. Слишком хлопотливая и навязчивая, та вызывала желание отделаться от нее: «Извините, сударыня: я заметил, что начал писать вам на разорванном листе, у меня нет терпения начать сызнова»[400]. Судя по письмам, «постарелая красавица» с трудом примирилась с решением любовника жениться, но потом предложила юной супруге поэта в качестве «руководительниц» в большом свете своих дочерей Фикельмон и Тизенгаузен — посольшу и фрейлину. Пушкин ответил вежливым отказом.

Всего этого с лихвой достаточно, чтобы вызвать род неловкости между Пушкиным и посланницей. О нем самом речь в дневнике Долли заходит чаще в связи с супругой. «Он сильно в нее влюблен; рядом с ней еще больше бросается в глаза его некрасивость, но когда он заговорит, забываешь о тех недостатках, которые мешают ему быть красивым. Он говорит так хорошо, его разговор интересен, без малейшего педантизма и сверкает остроумием»[401].

То есть разговором поэт мог заинтересовать. Но дальше начинались границы условностей. 22 ноября 1832 года Фикельмон упомянет визит четы Пушкиных в последний раз перед долгим перерывом. При чем снова говорит о Наталье Николаевне. Сам поэт не назван, но подразумевается, поскольку без него супруга в гости не ездила: «Хорошую жену часто в пир зовут». А мужу беда. После этой даты имя Пушкина вовсе исчезнет из дневника до 1837 года, то есть до трагической истории с Дантесом. Хотя бывать у Фикельмонов поэт не перестал.

Такое умолчание о госте выглядело бы странно, произойди резко. Стали бы возможны рассуждения о том, что посланница поддалась «обаяниям» Пушкина (как в истории Нащокина), назначила, наконец, встречу, но близость оттолкнула ее. Она мучилась угрызениями совести за измену мужу и долгое время не могла даже выводить имя Пушкина в дневнике. Залог такого поведения — ее «душевная опрятность»[402].

Противное выражение, не правда ли? А сам вывод: отсутствие и есть доказательство, — построен по методике Татьяны Григорьевны Цявловской в случае с графиней Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой. Если у Пушкина есть дамская записная книжка, то ее подарила Воронцова. Раз презент от графини, значит, и пометы связаны с ней…

Подобная трактовка дневника Фикельмон — вопиющее навязывание источнику собственного исследовательского взгляда. Если бы до осени 1832 года Дарья Федоровна писала о Пушкине много и дружески, а потом последовал обрыв текста, то само умолчание стало бы многозначным. Однако посланница и до этого пером едва отмечала визиты поэта.